Архипелаг Исчезающих Островов - Леонид Платов

— Ну что ж, пусть!

По голосу мы догадывались, что Петр Арианович улыбается.

Кустарник был очень высок, почти в рост человека. На упругих плетях его уже появились листочки. Мы двигались как бы в сплошном зеленом, нежнейших оттенков тумане. А наверху, в просветах, синело небо.

Весело было перекликаться друг с другом, перебегать по хлипким жердочкам через ручьи или, остановившись, в молчании наблюдать за хлопотливой беготней всякой водяной мошкары. Немолчно свистели птицы вокруг. Иногда подавали голос лягушки — не совсем уверенно еще, сипловатым баском.

Солнце начало сильно припекать, когда Петр Арианович остановился. Я подбежал к нему. Раздвинув руками заросли, он смотрел на группу построек, черневших вдали.

— Петр Арианович! Человеческое поселение! — сказали мы с удивлением. (К полудню мы совсем уже поверили в то, что находимся в необитаемой стране).

Петр Арианович молчал.

Избы были странные: они стояли посреди болота на сваях!

Часть деревеньки была затоплена. Ребятишки, игравшие на пригорке, с воробьиным гомоном разбежались при виде нас во все стороны. Потом, когда мы устроились на привал, к нам подплыла лодка. В ней стоял во весь рост высокий худой старик с шестом в руках.

Он был какой-то весь пегий от заплат. Еще на середине реки старик начал улыбаться и стащил с головы замасленный картуз.

Это был знакомый Петра Ариановича, дед Лизы.

Взрослые мужчины в Мокром Логе занимались обычным для весьегонских крестьян отхожим промыслом — гоняли плоты — и сейчас отсутствовали в деревне. Один старик сидел дома.

— Я и дома при деле нахожуся, — сказал он, открывая в улыбке беззубый рот. — Мы птичкой кормимся.

— Охотники? — спросил Андрей с уважением.

— Нет. На продажу разводим.

Он проводил нас к своей избе на сваях, поднялся по шаткой лесенке и распахнул дверь. Мы заглянули туда. Шум внутри стоял такой, будто одновременно работало несколько прялок. То были канарейки, множество канареек. Прижившиеся на чужбине переселенцы из жарких стран суетливо прыгали в своих клетках, наполняя тесное помещение оглушительным свистом и щебетом.

— Мы из Медыни, калужские, — пояснил дед, осторожно притворяя дверь. — У нас каждая волость имеет свое предназначение. Из Хотисина идут по всей России бутоломы, иначе — камнерои, из Дворцов — столяры, из Желохова — печники, маляры, штукатуры. Наша Медынская волость занимается канарейками…

— Сами их продаете?

— Зачем сами? Скупщики скупают, потом развозят птичек по всей России.

— Кто же у вас, у калужских, землей занимается? — спросил Петр Арианович прищурясь.

— Землей? — удивился дед. — А откуда ей быть, земле-то? У нас, слышь ты, одних графьев да князей, почитай, десятка полтора или два. Им-то кормиться надоть?

— А Лиза говорила — была у вас земля.

— Ну, это когда была!.. Была, да сплыла. Вода теперь на нашем поле, заливные луга.

— Чьи?

— Княгини Юсуповой, графини Сумароковой-Эльстон!..

Дед произнес двойной титул своей обидчицы чуть не с гордостью, будто ему приятнее было, что землю оттягала не простая помещица, а сиятельная.

— Мельницу она воздвигла на речушке, — словоохотливо продолжал он, — и плотину к ней. Вот и затопила вода землицу. Пошли мы к княгине, в ноги упали. Смеется; “Не виновата — паводок, вода!” С тем и ушли.

— Судились с ней?

— Что ж судиться-то? К ней губернатор чай приезжает пить…

— Ну, и как же?

— А так же. Безземельные остались мужики. Одно название — мужик. Таких у нас дразнят бобылями. Бобыль — стало быть, ненастоящий человек, одинокий, без земли, все одно что холостой…

Петр Арианович слушал внимательно, что-то занося время от времени к себе в книжечку.

Захлопнул ее, встал, сердито дернув плечом, сказал:

— Канареечная волость!.. Подстрочные примечания к учебнику Иванова!..

Я отошел от него, заинтересовавшись, по своему ребячьему неразумению, тем, как Андрей кидает камешки в воду. До меня донеслись только последние слова.

— Ну и что ж, что далеко? — сказал Петр Арианович. — Ты до моря не дойдешь — оно до тебя, может, дойдет!

Старик опять засмеялся, широко открывая рот и показывая голые десны. Он понимал, что барин шутит.

А про море зашла речь вот почему. Старик вспомнил, что служил “действительную” в городе Дербенте. И полюбилось ему море с той поры. Вот уж море так море! Правду в сказках говорят: синь-море!.. Перед смертью мечталось побывать еще разок.” Дербенте, на море взглянуть. Да где уж! Ноги плохи стали, не дойти до Дербента…

Петр Арианович на обратном пути долго молчал, думая о чем-то своем. Потом обернулся к нам:

— Дед не поверил мне, засмеялся… А почему? Человек давно начал менять мир вокруг себя. На то он человек! Силен, да, но будет еще сильнее, во сто крат сильнее…

Он сделал широкий жест, будто обнял всю затопленную половодьем пойму Мологи.

— Тогда все волшебно преобразится вокруг… Моря будем передвигать, направление рек менять… Появится точка опоры, понимаете?.. Точка опоры, которую искал Архимед, чтобы перевернуть мир… И то, на что природе требовались века, человек станет совершать в самые короткие сроки… Но для этого необходимо, чтобы произошло одно великое, величайшее событие!

Много позже я понял, что Петр Арианович говорил о революции.

Вспоминая сейчас об этом вечере, ясно представляю себе Петра Ариановича стоящим на высоком берегу. Фуражка в руке, прямые волосы треплет ветер.

Солнце уже садилось за лес. Золотисто-красная рябь бежала по воде. Вечер был ветреный. Полы крылатки Петра Ариановича взлетали и падали. Казалось, еще немного — и он расправит их, как крылья, снимется с высокого берега и полетит над широкой поймой, над лесом, к черной черте горизонта, все дальше и дальше от нас…

Возвращались другой дорогой, по шоссе. Быстро темнело. Чтобы согреться и стряхнуть усталость, запели песню. Пели в отрывистом темпе, “под ногу”.

Начинал Петр Арианович:

Мы подхватывали:

Была в этой песне какая-то ширь, удаль. Мы словно видели, прислушиваясь к ее ритму, как под полным парусом взлетает на волну “быстрокрылая ладья”.

Буря! Что может быть лучше бури?!.