Юность Барона. Обретения - Андрей Константинов

В общем, дотянули они бабку до Чернышева моста[15], а тут ей навстречу пацан выперся. По всему видать — знакомый, потому как с ходу взялся бабке выговаривать, жестикулировать. А потом под локоток подхватил, и дальше они уже вдвоем заковыляли. Вот такая случилась непруха.

— И че мы теперь-то за ними премся? Фьюить, уплыли сережечки.

— Заткнись, Дуля! — Гейка еще раз внимательно всмотрелся в бабкиного провожатого. — А я, кажись, знаю этого парня. Ну-ка, ну-ка.

Он ускорил шаг, сокращая дистанцию, окликнул:

— Эй, Юрец!

Провожатый обернулся, сделал удивленное лицо, и Гейка понял, что не ошибся. «Однако. Вот ведь как бывает!»

— Ходь сюды на минуточку!

Юрка о чем-то переговорил с бабкой. Та кивнула, едва переставляя ноги, двинулась дальше, а Юрка направился к парням.

— Ну, здоро́ва, хрустальных люстр убивец! Живой?

— Живой.

Они обменялись рукопожатиями, после чего Юрка вежливо обратился к Дуле:

— Меня Юра зовут, а тебя?

— Зовут Завуткой, а величают Уткой! — оскалился тот.

— Не обращай внимания на придурка — его, когда в младенчестве крестили, пьяный поп на пол уронил. Юрец, я чё спросить-то хотел: эта старуха — знакомая твоя или где?

— Она не старуха. Это бабушка моя.

— А! Та самая? У которой денег на кино не хватает?

— Ну да. А что?

— А то. Считай, подфартило ей сегодня.

— Ей-то сфартило, зато у нас постный день, — мрачно откомментировался Дуля.

— Пасть закрой! — огрызнулся Гейка. — Снег попадет, гланда распухнет — чем тогда глотать станешь?

— Я-то закрою. Но со Шпалерой сам объясняться будешь, когда он…

Докончить фразу Дуля не успел: неуловимым движением Гейка ударил его под дых. Да так, что тот захрипел от боли и кулем осел на снег.

— За что ты его? — Потрясению Юрки не было предела.

— Я же предупредил, чтоб языком зря не молол. Ты вот что, Юрец, передай бабке, чтоб одна по рынкам с золотишком более не таскалась.

— Каким еще золотишком?

— Вот у нее и спроси, если не в курсе. А коли вас так прижало, что край, лучше сам ходи на Сенную. Я тебя к Марцевичу подведу, там недалеко. Он мне доверяет и подстав устраивать не станет. Цену, конечно, даст на мизере, зато без обману и кровяни.

— А кто такой Марцевич? И почему кровяни?

— М-да… Мы с тобой словно бы в разных городах выживаем. Марцевич — он в тресте столовых служит. Потому жратвы у него — как у дурака фантиков. Вот он и барыжит по-черному: за хавчик у народа золотишко отжимает, картины, хлам всякий старинный.

— Вот сволочь! — Юрка невольно сжал кулаки. — Шкура!

— А вот те, которым удалось у него какие-нить канделябры на дуранду сменять, по-другому меркуют. Вон бабка твоя понесла серьги на рынок. И правильно сделала. Золотишко — оно, конечно, блестючее, но на вкус — так себе.

Только теперь начиная что-то такое соображать, Юрка посмотрел на откашливающегося на снегу Дулю, а затем снова уставился на Гейку. Глядя в глаза, спросил, уже понимая, что его самые нехорошие догадки верны:

— А вы… вы откуда знаете? Про серьги?

— Некогда мне щас с тобой базланить, Юрец. Коли есть охота, приходи на днях на Сенную, — Гейка схватил подельника за воротник, рывком поставил на ноги. — Ну чё, баклан, очухался? Пошкандыбали до хаты…

* * *

Поздним вечером, когда Олька уже спала, тесно прижавшись к бабушке, Юрка, наконец, решился:

— Ба! Не спишь?

— Нет. Так умаялась за сегодня, а сон не идет.

— Ты это… Если снова захочешь серьги мамины на еду поменять, ты сперва мне скажи. Сама не вздумай больше на Сенную ходить, ладно?

— А ты откуда про серьги узнал? — немало опешила Ядвига Станиславовна.

— Узнал и узнал. Неважно.

Какое-то время бабушка молчала, а затем с видимым усилием приподнялась, кряхтя спустила с кровати ноги, обмотанные для тепла старыми платками.

— Помоги мне встать.

— Ты чего это? Зачем?

— Тише, Ольгу разбудишь. Просто дай мне руку. Вот так. А теперь идем в гостиную. Только не торопись.

Медленно, шажок за шажком, в кромешной тьме они перебрались в другую комнату и, по настоянию бабушки, подошли к стене, на которой сиротливо продолжала висеть мамина акварель с морским пейзажем. Некогда стоявший под ней гостевой диванчик был сожжен еще в начале декабря.

— Давно надо было тебе все рассказать. А уж теперь и подавно.

— Чего подавно?

— Недолго мне осталось, Юрочка.

— Э-э! Ты это брось! Я ж говорю: завтра начну работать у Федора Михайловича, и скоро хлеба у нас будет — куча. Ну, может, не куча, конечно. Но все равно.

— Ты адрес Самариных помнишь?

— Который новый? В Расстанном переулке, у Волкова кладбища? Помню.

— Дай мне слово, что, когда я… умру, вы с Ольгой переберетесь к ним.

— Это еще зачем? — набычился Юрка. — И вообще, перестань ты раньше времени себя…

— А затем, что, если ты действительно будешь ходить на работу, я не хочу, чтобы девочка оставалась одна-одинешенька здесь, в пустой квартире. А там и Люся за ней присмотрит. И на пару с Лёлей всяко повеселее будет. Ты услышал меня?

— Да.

— Дай мне слово, что именно так ты и поступишь.

— Я… я подумаю.

— Без всяких «подумаю»! Я жду!

— Хорошо. Даю. Слово, — нехотя выдавил из себя Юрка.

— Спасибо, — бабушка погладила его по голове. — Кормилец ты наш. А теперь дотянись до картины и сними ее.

— Зачем?

— Делай, что тебе говорят.

Юрка встал на цыпочки и осторожно снял с крюка картину.

— И чего?

— А теперь поводи ладошкой по стене в том месте, где она висела. Только сними варежку, так не нащупаешь.

— Чего не нащупаю?

— Там должен быть небольшой выступ. Такой, знаешь, словно бы камушек из стены торчит.

Если честно, в этот момент у Юрки зародились неприятные подозрения, что на почве голода и изможденности бабушка слегка повредилась рассудком. Тем не менее он продолжил покорно гладить стену.

— Нашел?

— Нет. Хотя, погоди. Во, вроде бы действительно что-то такое.

— Нажми на него. Сильнее.

Юрка что есть силы надавил на нащупанный камушек и…