Темные тайны - Гиллиан Флинн

После нескольких секунд вышибавшей слезу пронзительной боли, когда к нему вернулась способность нормально дышать, он почувствовал, что вниз по щеке мимо глаза теплой струйкой течет кровь. Вот и отлично. Он смахнул ее рукой, но из раны на лбу тут же зазмеился новый ручеек. Жаль, что не ударился больнее. Он никогда в жизни ничего не ломал, но этот факт признавал, лишь когда его припирали к стенке: «Да неужто, чувак?! Как ты, блин, умудрился столько лет прожить на свете и ни разу ничего не сломать? Небось, мамочка заворачивала тебя в особую упаковку?» Прошлой весной он и еще несколько парней пробрались в городской бассейн, Бен постоял над большой сухой дырой на платформе для ныряния, глядя на бетонное дно и раздумывая, как, если отсюда сигануть вниз, можно в буквальном смысле разбиться в лепешку и прослыть сумасшедшим. Он несколько раз подпрыгнул на платформе, махнул виски прямо из бутылки, еще пару раз качнулся вверх и вниз и вернулся в компанию ребят, которых едва знал; они все это время украдкой за ним наблюдали.

Безусловно, сломанная конечность была бы идеальным вариантом, но сойдет и кровь. Она сейчас текла не переставая вниз по щеке к подбородку и оттуда капала на лед. Яркие красные лужицы идеально круглой формы.

«Истребление и смерть».

Слова пришли ниоткуда. Слова, какие-то фразы, обрывки песен прилипали к нему мгновенно да так и застревали в голове. Истребление и смерть. Перед глазами замелькали топоры древних викингов. Не среди них ли он был в прошлой жизни, и вот теперь дают о себе знать оставшиеся где-то глубоко внутри воспоминания, вдруг всплыв в нем легким пеплом? Он поднял велик и отогнал видение: ему, блин, не десять лет.

Он снова двинулся в путь, ушибленная нога болела, поцарапанная рука горела. Глядишь, и синячище появится. Диондре он точно придется по вкусу: она нежным пальчиком его пару раз погладит, а потом резко нажмет, чтобы появился повод пошутить, когда Бен подпрыгнет от неожиданности и боли. На все она реагирует чересчур: если смеется, то с дикими воплями и подвыванием; когда хочет изобразить удивление — так широко раскрывает глаза, что брови уползают вверх, почти до корней волос. Ей нравится выпрыгивать на него прямо из-за двери, чтобы он, испугавшись, пускался за ней вдогонку. Диондра — его девчонка. С именем, которое навевает мысли не то о принцессе, не то о стриптизерше, — он точно определить не мог. Она немного напоминала и ту и другую: такая же богатая и беспутная.

У педалей что-то забренчало — появился звук болтающегося в жестяной банке гвоздя. Он остановился, чтобы глянуть, в чем дело, но так ничего и не понял. Руки покраснели и сморщились, как у старика, — и были такие же слабые. Пока он разглядывал велик, глаза заливала кровь. Блин, зараза! Ни на что он не годен! Когда от них ушел отец, он был совсем маленьким, у него путем-то и не было возможности научиться что-то делать руками — чинить, мастерить. В детстве он видел парней, копавшихся в мотоциклах, тракторах и машинах, чьи металлические внутренности напоминали внутренности диковинного животного. Сейчас он разбирался в животных. И в оружии — как все у них в семье, он был охотником, но это мало утешало, поскольку мать все равно стреляла лучше.

Он хотел быть полезным, но не знал, как этого добиться, и страшно терялся. Летом отец на несколько месяцев снова поселился у них на ферме, и Бен надеялся, что в конце концов он чему-нибудь его научит. Но Раннер, если что-то делал, даже не звал его посмотреть. Более того, давал понять, что не стоит крутиться у него под ногами. Раннер, судя по всему, считал его слабаком: если мать просила что-то починить, Раннер говорил в ответ: «Это мужская работа» — и улыбался Бену, требуя подтверждения. А у Бена так и не повернулся язык попросить Раннера о помощи.

И он совсем без денег. Хотя нет, минуточку, это не совсем так — у него в кармане четыре доллара тридцать центов личных сбережений. А вот в семье денег действительно нет. Банковский счет всегда пуст — однажды он собственными глазами увидел остаток: один доллар десять центов, так что в тот момент вся семья имела в банке меньшую сумму, чем та, которая сейчас у него в кармане. Мать не умеет правильно организовать дела на ферме и вечно оказывается в заднице. Отвезет, например, на элеватор гору пшеницы на взятом в аренду грузовике, но ничего за это не получает или получит меньше, чем было затрачено на то, чтобы эту пшеницу вырастить, а если и выручает какие-то деньги, то всегда их кому-то должна. «Волки должны быть сыты», — говорила она, и когда он был совсем маленьким, всегда представлял, как она высовывается из черного входа во двор и бросает серой стае хрустящие зеленые купюры, а волки ловят их прямо на лету, как куски мяса. Но им этого всегда было мало.

Может, у них заберут ферму? Не пора ли? Лучше всего, пожалуй, было бы отделаться от нее и начать все сначала, чтобы не чувствовать, как это огромное умирающее существо связывает их по рукам и ногам. Но ферма была дорога матери как память, потому что принадлежала еще ее родителям и вызывала у нее особые чувства. Хотя, если подумать, она эгоистка, ей-богу. Бен всю неделю работает на ферме, а потом в выходные в своей школе еще и убирает: школа — ферма, ферма — школа. Такой была его жизнь до Диондры, а теперь в его жизни уже три места: школа, ферма и большой дом Диондры прямо при въезде в город. Дома он задавал корм скоту и возил навоз, что-то подобное делал и в школе, где приходилось убирать комнаты со шкафчиками, в которых школьники держат вещи, мыть пол в столовке, — короче, убирать дерьмо за другими. И все равно половину заработанного приходилось отдавать матери. В семьях, видишь ли, принято делиться. Да неужели? А как насчет того, что родители должны заботиться о детях? На фига плодить еще троих, если трудно обеспечить даже одного ребенка?

Велосипед продолжал громыхать по дороге, Бен ждал, что он вот-вот рассыплется, как в дешевой комедии, и он окажется верхом на одном колесе. До чего же противно, что приходится ездить на велике, как мальчишке. Как ужасно, что он пока не может водить машину. «Нет зрелища печальнее на свете, чем то, когда тебе всего пятнадцать лет», — говорит Трей, качая головой и выпуская ему прямо в лицо струю дыма. Он всегда так говорит, когда Бен приезжает к Диондре на велосипеде. Трей по большей части не отличался эмоциональностью, но у него всегда находился повод прицепиться к человеку с каким-нибудь замечанием. Ему было девятнадцать лет, он носил длинные волосы, черные и блеклые, как асфальтовое покрытие недельной давности, и был пасынком не то брата деда или бабки Диондры, не то друга семьи. Для Бена оставалось загадкой, кем он ей приходится, то ли потому, что тот неоднократно менял историю родства, то ли потому, что Бен и сам обращал на это не слишком много внимания. Немудрено, ведь в присутствии Трея он тут же напрягался, а в голове вертелись назойливые вопросы. Почему он расставил ноги под таким углом? Куда девать руки? Сунуть в карманы или упереть в бока?

Но как ни встань, куда руки ни сунь, все равно это вызывало насмешки. Трей вообще был из тех людей, которые подмечают в тебе незначительный дефект, что-то такое, чего сам в себе не видишь, и сообщают об этом во всеуслышание. «Штанишки не замочишь — факт» — вот первое, что Трей ему сказал. На Бене тогда были джинсы, может быть, на сантиметр короче, чем нужно. Ну, может, на полтора. «Штанишки не замочишь — факт». Диондра прямо зашлась истеричным смехом. Бен ждал, когда она прекратит, а Трей снова начнет говорить. Ждать пришлось десять минут — он сидел молча, стараясь расположить ноги таким образом, чтобы носки не высовывались слишком сильно, затем под каким-то предлогом закрылся в ванной, ослабил ремень на одну дырочку и слегка — совсем чуть-чуть! — приспустил джинсы. Когда он вернулся (это было в гостиной у Диондры с голубым ковром на полу и огромными мягкими пуфами, которых там как грибов после дождя), второе, что он услышал от Трея: «Ремень-то у тебя почему на яйцах висит? Кого ты здесь хочешь обдурить!»