Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

Слухи о бонапартовских выдумках просачивались и на Дон и в Петербург, тревожа военные и придворные круги.

— Государь, — в то же приблизительно время клялся Матвей Иванович русскому императору, — глупость все это, ей-богу! Ни один казак супостату служить не станет.

Государь иногда выслушивал клятвы с большим сомнением. Пугачевские хитросплетения у многих еще были живы в сознании. Прокламации писались на разных языках. Кому Пугачев в руку играл? Степан Шешковский из него тайны не вынул. А если Савари по указке Бонапарта начнет плести интригу, то неприятностей не оберешься.

— Наслышан я, государь, про французские байки еще при вашем батюшке, — продолжал Платов, — насмотрелся, как над ними посмеивался Александр Васильевич. Какие мы готы?! Мы есть коренные русаки! И Бог один, и язык один, и земля едина! А что мои казачки по деревням шалят, так не отрицаю. Учить их надо, сукиных сынов, по книжкам, тогда и дурь из головы — вон! Я сам книжек за кровные за свои прикупил и два воза на Дон направил. Ну и графу Гурьеву вы рескрипт, ваше величество, отпишите, а то копейкой душит!

Бенкендорфу в казаках одно не нравилось: что бы ни случилось — мечтали об одном: когда обозы с вражескими трофеями начнут отправлять по родным станицам на Дон. Уже войдя в Россию, Бонапарт с генералом Домбровским и саксонцами обсуждал, как нейтрализовать казачество, в том числе и малороссийское. Домбровский божился, что на коней посадит сто тысяч — не меньше. Корсиканец, располагавший революционным опытом, лишь усмехнулся:

— Посадить-то мы их на коней посадим! Но вот как потом уговорим слезть?!

Государь приказал князю Петру по изменившимся обстоятельствам идти что есть мочи на соединение с дивизиями Барклая-де-Толли, которые начали медленно отступать в глубь страны.

— Спасите мою армию, — сказал ему государь, — у меня другой нет. Но действуйте решительно.

Бенкендорф вез князю Петру и копию рескрипта, которого с нетерпением ожидали в войсках. «На зачинающего Бог!» — восклицал государь в конце. Да, на зачинающего Бог!

От вдохновенных слов рескрипта становилось легче. Как и вся армия, Бенкендорф опасался и не очень-то доверял генералам, окружавшим государя. С такими советчиками, как Фуль и Армфельд, Россию ждут нелегкие времена.

Здесь русская армия, Бенкендорф и Бонапарт не расходились в оценках.

— Фуль идиот, — сказал весело французский император Дюроку и Бертье перед самой переправой через Неман, — может быть, если бы не он — я не тронулся бы с места. Он как будто воюет на моей стороне.

Дюрок и Бертье слушали Наполеона молча. Внутри себя они проклинали Фуля: лучше бы он оказался поумнее!

— Если мне удастся загнать русских в мышеловку Дрисского лагеря, о котором я детально узнал по дороге в Дрезден, игра будет сделана за несколько дней. Главное — собрать русских в одно место и прижать спиной к реке. Широка и полноводна ли Двина?

— Достаточно, чтобы утопить этого дурака и его подчиненных, — ответил Бертье, не очень, правда, уверенно.

Вряд ли Барклай-де-Толли и Багратион позволят этому немецкому педанту затолкать себя в мешок.

— Надо будет после завершения кампании наградить пруссака картонной шпагой с надписью «За глупость», — разрядил обстановку Дюрок, который тоже усомнился в промахе русского военного министра.

Багратион прекрасный тактик. Неужели он не увидит ловушки?

— Пусть Рапп объяснит офицерам возможный сюжет. Это поднимет их дух, — сказал Наполеон. — После разгрома надо будет заняться налаживанием гражданской администрации, и срочно! Такая обширная территория нуждается в крепких префектах, изворотливых мэрах и железной полиции.

Последние слова Бонапарт произнес, садясь в коляску, чтобы направиться к Ковно.

Бенкендорф в ту минуту входил в кабинет военного министра, где генерал Лавров излагал диспозицию неприятельских войск.

На скором привале, хоронясь в хлебах от внезапной и нежелательной встречи с французскими разъездами, шныряющими повсюду в поисках легкой добычи, Бенкендорф постоянно возвращался мыслями к давним дням юности, к горькому ощущению одиночества, которое преследовало его и в Барейте, и в пансионе аббата Николя, к коварному Беннигсену и его длинной боевой шпаге со стальным иссеченным эфесом, доставшейся ему, как он сам утверждал, от предков, служивших Карлу V, думал и о покойном императоре Павле — к нему относился не без страха, но искренне, стремясь заслужить благорасположение, вспоминал он и ветреный тревожный день, когда получил из жилистых рук флигель-адъютантский аксельбант. Затем мысль проваливалась еще глубже — к матери, с которой его почти насильно разлучили, к брату Константину, которого любил, к пахнущей парижскими дурманами актрисе Шевалье, даме темноватого происхождения, о которой было известно с точностью лишь то, что она любовница графа Кутайсова и супруга бежавшего из Франции актеришки — приятеля другого палача Лиона, тоже неудавшегося актера Колло д’Эрбуа. Он посылал на плаху несчастных даже быстрей Фуше и не менее злобно, чем Баррас и Фрерон в Тулоне и Марселе, Каррье в Нанте или Таллиен в Бордо. Последнего потом прославили как героя Термидора. Но мадам Шевалье при дворе русского императора ничем не напоминала буйных парижанок, с растопыренными неприлично ногами оседлывающих пушки.

Шевалье, когда никто их не мог увидеть, заигрывала с красивым быстрым офицериком, отлично гарцующим у дверцы императорской кареты. Взгляды Шевалье не укрылись от пристального внимания Марии Федоровны, и она выговаривала Бенкендорфу.

Только рука преданного Сурикова легким толчком сбросила его с заоблачных высот на землю.

На рассвете въехали в Волковыск, опустевший еще вчера. В придорожной корчме он узнал от испуганных грядущим нашествием мужиков, что князь Петр днем снялся со стоянки и двинулся по направлению к Минску. Утолив жажду кислым вином и расплатившись настоящими петербургскими ассигнациями за сопровождающих драгун и казаков, Бенкендорф, не теряя времени, скомандовал: «На конь! Рысью марш!» — и, вытянув не остывшего аргамака нагайкой, поспешил вслед, надеясь нагнать Багратиона или хотя бы Воронцова на первом привале. Он вез царский рескрипт, где впервые в истории России в подобных документах употреблялось слово «свобода», имеющее для каждого русского человека сакральный смысл. И мало того, это сладчайшее и притягательнейшее слово соседствовало с образом самого государя. Пусть народ древней Московии знает, за что прольет кровь.

«Воины! — восклицал государь. — Вы защищаете веру, отечество, свободу. Я — с вами. На зачинающего Бог!»

Мать цесаревича Павла Петровича императрица Екатерина Алексеевна, давно получившая титул Великой, хорошо понимала и вдобавок на собственном опыте убедилась, что Россией должен управлять человек образованный, сведущий в разнообразных науках. Он должен также собственными глазами увидеть, как живут люди в других странах, и желательно не только в европейских. Екатерина всегда ощущала недостаточность своих знаний и старалась пополнить их, для чего и затеяла обширную переписку с энциклопедистами и заботилась об отечественных ученых, одновременно без счету приглашая в ущерб своим профессоров да академиков из-за рубежа. Однако путешествовала она мало. Мало видела собственными глазами. А русская поговорка — она была весьма охоча до русских поговорок, как всякая иностранка, — гласила: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Так родилась идея поездки сына за границы империи. Она придавала огромное — государственное — значение этому мероприятию и не поскупилась: выделила триста тысяч рублей, пообещав гофмейстеру Салтыкову и подполковнику Бенкендорфу накинуть в случае необходимости.