Индиго - Грэм Джойс

Девица на сцене совершенно не привлекала его. Ни контакта, ни желания. Но раз уж он пришел сюда, то принялся наблюдать за тем, как она смотрит на — точнее, сквозь — публику. Возможно, это был профессиональный прием, как у балерины, которая «смотрит в определенную точку», чтобы голова не закружилась во время танца. Девица улыбалась, даже встречалась взглядом с сидевшими в зале, но все это было как если бы она танцевала перед зеркалом в уединении своей спальни. Она нашла способ сделать так, чтобы ее зрители превратились в невидимок.

Наконец она закончила свой номер, хотя концовки, как в традиционном стриптизе, не было, поскольку девушка как вышла на помост голой, так голой и ушла. Руни вынырнул из глубины в пять морских саженей, вытирая платком мокрый лоб и счастливо улыбаясь Джеку.

— Я ж говорил: прекрасно проведешь время.

— Играют действительно классно. — бросил Джек.

Руни резко обернулся, чтобы взглянуть на музыкантов, которые устроили перекур. Нахмурился, будто пытаясь сообразить, как они сюда попали.

— Да, наверно.

— А порнографию ты издаешь? — спросил Джек.

— Твоя книжка об этом?

— Нет. Просто интересно знать.

— Я издаю все, что мне приносят. Я уже говорил тебе, Джек, сам я этого не читаю. Лично мое мнение: читать — вредно для здоровья.

— Ты прав.

— Так ты решил, что будешь делать с книгой своего старика?

Джек решил.

— Вчера вечером еще раз попробовал почитать ее. Не стал бы со всем этим связываться, но если не напечатаю рукопись, не получу своей доли.

— Я тут слегка проверил твоего старика. Из добрых побуждений.

Руни подозвал официантку и заказал еще пару пива. Официантка была с голой грудью. Соски выглядят воспаленными, подумал Джек, и вены выступают на набухшей груди, как у кормящей матери.

— Я хожу сюда не слишком часто, — сказал Руни. — Это не самое мое любимое место в Чикаго. Не то что у твоего старика. Да, он любил сюда захаживать.

— Шутишь? — Джек оглянулся, словно видя зал в первый раз. — Ты был знаком с ним?

Руни повернулся к нему:

— Нет. Но знаю людей, которые имели с ним дело. Я, может, издал пару книг по искусству. С цветными иллюстрациями. Все — жуткая мазня: гребаные зигзаги да всякие штуки, похожие на микробов. А еще твой папаша занимался тем, что ввозил предметы искусства эпохи Возрождения из Италии и Восточной Европы. Без лицензии, мягко говоря. — Судя по рассказу Руни, Джек недооценивал отца. — Похоже, он был с причудами, твой-то старик. Часто бывал тут. Некоторые из здешних девочек, знаешь, они не только танцуют… Я не задеваю твои сыновние чувства, а, Джек?

— Нет, продолжай, пожалуйста.

— Кажется, больше всего он любил взять девочку и сделать ей татуировку. Вот тут, на плече. Крохотные волнообразные лучи. Это, похоже, его возбуждало. Странный был мужик.

Официантка вернулась с двумя бутылками с длинным горлышком. Теперь была очередь Джека платить. Он дал щедрые чаевые. Руни пришлось завершить свою речь, чтобы обернуться к сцене. Музыканты вернулись к инструментам, и саксофонист взял такую низкую ноту, что у Джека затрепетали тестикулы. Появилась новая танцовщица, изящная девушка с иссиня-черными крашеными волосами. Джек с облегчением вздохнул, когда она повернулась и он увидел, что на плече у нее нет татуировки. Интересно, есть ли татуировка у Луизы?

Он повернулся к Руни, чтобы что-то сказать ему, но Руни ничего не слышал, устремив взгляд на сцену.

Рим, 9 октября 1997 года

Когда самолет пошел на посадку в аэропорту Фьюмичино, Джека прошиб пот. Он попробовал было встать, но стюардесса мягко усадила его обратно в кресло.

— Куда вы собрались, сэр? Самолет идет на посадку!

Билли расплакался, оттого что у него от декомпрессии заболели уши. Луиза, успокаивавшая его в кресле у окна, повернулась к Джеку:

— С тобой все в порядке?

— Я говорил тебе, что ужасно переношу самолет. Просто ужасно. Ну и вот, пожалуйста. — Джек потер шею у затылка.

Луиза положила прохладную ладонь ему на запястье. Она впервые прикоснулась к нему — приветственные рукопожатия или прощальный быстрый поцелуй в щеку не в счет. Он почувствовал странное облегчение. Джек посмотрел ей в глаза. Билли прекратил вопить и переводил взгляд с нее на него, удивленный тем, что вдруг перестал быть центром всеобщего внимания. Потом завопил с новой силой.

Джека совершенно не трогали вопли Билли. Он был просто счастлив, что Луиза согласилась отправиться с ним в Рим. После того пивного вечера с Руни Джек уже не сомневался, что торчит в Чикаго единственно из-за Луизы; а поскольку никаких дальнейших отношений между ними быть не могло, он вполне мог лететь в Рим, уладить все дела с Натали Ширер, а там и возвращаться в Англию.

Он подписал с Руни договор об издании рукописи, сообщил Майклсону, что летит в Рим, и заехал к Луизе попрощаться.

— Рим, — вздохнула Луиза, принимая у него пальто. — Вряд ли тебе понадобится там чья-либо помощь, да?

— Прости?

— Нет, зачем она тебе? Просто я подумала…

Джек услышал свой мятно-прохладный, словно чужой, голос:

— Раз уж ты сама заговорила, пожалуй, в этом есть смысл. То есть ты же досконально знаешь, чем занимался отец. Мне ведь мог бы понадобиться помощник? Разумеется, я заплачу — сколько он обычно платил.

— Заплатишь мне? Издеваешься? Я вытягивала у него только на самолет да пиццу на Испанской лестнице.

— Нет, конечно, я должен заплатить тебе. Из выручки за недвижимость. Должен.

У нее от радости отвис подбородок.

— Эй! Уж не думаешь ли ты, что я подлая вымогательница?

— Можно считать это за согласие?

— Ой, это было бы здорово! Только нужно подумать, что делать с Билли.

И тут Джек услышал, как убеждает ее, что Билли можно взять с собой, что он уже достаточно большой, что ей следует захватить лэптоп и что Билли им не помешает. Он говорил, что, в конце концов, они — одна семья и что им следует проводить как можно больше времени вместе, чтобы наверстать упущенное. Вообще наговорил слишком много всякого, так что Луиза стала странно поглядывать на него. Но отказываться от поездки в Рим не собиралась.

Из аэропорта они поездом доехали до Термини, а оттуда на такси отправились прямиком во владения Чемберса. Одноквартирный дом находился в квартале таких же домов цвета охры на трехрядной улице в юго-восточной части города, между Колизеем и Аппиевой дорогой. Рим погружался в сумерки какого-то неопределенного — между синим и лиловым — цвета. Можно было вдыхать его, как аромат.

Они вошли внутрь. Громко звучал оркестр, из комнат неслось контральто и вечерним туманом плыло по дому.