В третью стражу. Автономное плавание - И. А. Намор

Получив ценные указания, Вощинин уже на следующий день пришел в редакцию «Часового», в буквальном смысле ногой открыл дверь кабинета главного редактора и устроил без малого «гран шкандаль» с хватанием «за грудки», обещанием вызвать на дуэль и тому подобными атрибутами дворянской истерики. Лейтмотивом скандала стала тема инфильтрованности РОВС большевистскими и французскими агентами, охотящимися на истинных патриотов России как на полевую дичь, сформулированная обычно вежливым Дмитрием весьма резко, если не сказать – матерно. «Главный» отреагировал на обвинения как в свой адрес, так и в адрес «ведомства Зайцова» неожиданно спокойно и предложил временно «уйти в тень», взять своего рода долгосрочный отпуск «без содержания».

– Поймите, Митенька, вина в случившемся по большей части только ваша и ни чья больше. Понимаю, жить и работать под постоянным давлением, в чужой стране тяжело. Не у таких, как вы, бойцов нашего движения нервы не выдерживали. Один Горгулов[30], покойный, своей выходкой вреда больше принес, чем все чекисты и Сюрте, вместе взятые. Так что выходите отсюда через черный ход и тихонько-тихонько, ползком, огородами – в Бельгию, а лучше – в Голландию. Отсидитесь там с полгодика, может, за это время и поуспокоится все. До свидания, юнкер, не поминайте лихом нас, грешных.

Непростое искусство отрубания возможных «хвостов» было вбито в Дмитрия учителями с обеих сторон практически на рефлекторном уровне. Без судорожных метаний, тяжелого дыхания загнанного животного, в общем, всего того, что любят изображать в дешевых романах и синема. Жаль, только новый макинтош разодрал на спине, когда выпрыгивал из поезда на подходе к франко-бельгийской границе. Пришлось выбросить, а через «окно» идти уже в пальто, второпях украденном в придорожном кафе.

И вот теперь Вощинин в Амстердаме. Виктор наконец-то нашел зеркало и не без удовольствия рассматривал отражение. Нет, этот белогвардеец ему положительно нравится. Молодость, молодость, как давно это было. Мне бы в молодости такую рожу… Здесь порода за версту чуется, шутка ли, еще при Алексее Михайловиче род в русской истории отметился. Утонченное лицо, серые глаза, «губы твои алые, брови дугой», небольшие усики. «Поручик Голицын», одним словом. И темно-русые волосы, аккуратно подстриженные с боков, сейчас растрепанные – со сна, но обычно уложенные. Женщины от такого красавца должны падать штабелями, и падали, разумеется. Не без этого.

«А вот за волосы отдельное спасибо! Кто бы ни подсадил в тело этого белогвардейского чекиста, спасибо тебе!» – пропала лысина, которую Федорчук «заработал» к тридцати годам и которую даже к пятидесяти терпеть не научился.

Одеваясь, Виктор подумал, что современная ему одежда была – или будет? – гораздо удобнее. Особенно выпукло это проявилось, когда вместо привычных носков обнаружилась странная конструкция, похожая на мини-подтяжки. Хорошо хоть сами носки оказались шелковыми. С большим удовольствием он бы облачился сейчас в привычные вельветовые джинсы и свитер из ангорки, чем в эту темно-синюю «тройку». Хотя костюм, спору нет, был хорош, теперь – тьфу ты! – не теперь, а сильно потом таких уже делать не будут. Этот Вощинин, надо признать, и вообще обладал хорошим вкусом, но, с другой стороны, такой костюм обязывает. Влез в сбрую, пожалуйте и уздечку, в смысле галстук… Господи, а рубашка-то с запонками. Никогда их не носил. Где они лежат? Ага, на тумбочке. А это что рядом? Э… похоже на булавку для галстука… И значит, хорошо еще, что не пришлось надевать фрак. Так, а что у нас с деньгами? Память Вощинина услужливо подсказала, где лежит кошелек и что можно купить на имеющиеся в наличии средства.

«А хорошо тут живут, – подумал Федорчук, ознакомившись с „прейскурантом“. – Цены не то, что в Киеве».

Виктор открыл дверь номера и, насвистывая любимую «Пора-пора-порадуемся», вышел в коридор.

Олег Ицкович – Себастиан фон Шаунбург, Амстердам.

1 января 1936 года

За внутренним монологом, переходящим по временам в диалог с самим собой – ну, полная клиническая картина шизофрении, доктор! – Олег даже не заметил, как вышел из номера, закрыл дверь и, поигрывая деревянной грушей с прикованным к ней здоровенным, едва ли не амбарным, ключом, двинулся к лестнице. Опомнился уже на ступеньках. Удивился – а чего не на лифте? – но вовремя вспомнил, что оного в здании покамест нет, и, покачав головой, двинулся вниз.

В вестибюле Олег присмотрел себе уютное кресло под пальмой в здоровенном горшке, порадовался мысленно, что в довоенной Европе курить в общественных местах еще не запретили, и махнул рукой кельнеру из ресторана.

– Оберст! – крикнул по-немецки, закуривая. – Кофе и рюмку коньяку.

И в этот момент по лестнице в вестибюль спустился еще один гостиничный постоялец – симпатичный молодой мужчина в хорошем синем костюме с каким-то «плывущим» взглядом синих же глаз и…

«Я брежу?»

Настолько типичный представитель своего народа – «А какого кстати? Француз или русский из бывших?» – и своей эпохи (у него даже усики «белогвардейские» имели место быть) насвистывал одну очень знакомую мелодию… Такую знакомую и такую…

«Он? Или просто почудилось?»

И к слову, если не почудилось, то кто, Витя или Степа? И что теперь делать? Ведь не кинешься же ему на шею с воплем, узнаю, дескать, брата Колю!

Между тем мужчина остановился посередине вестибюля и осмотрелся кругом, как бы в поисках знакомых. Времени на размышление не оставалось, и Олег сделал первое, что пришло в голову. Положив ладонь правой руки на левую, он поджал большой палец и мизинец и слегка – как бы совершенно случайно или в задумчивости – пошевелил тремя средними пальцами именно в тот момент, когда взгляд насвистывающего незнакомца скользнул по нему. И не ошибся, похоже: его поняли! Незнакомец, уже было прошедший мимо, резко повернул голову, фиксируя взгляд. Олег еще раз шевельнул пальцами. И сигнал оценили!

Мужчина сделал еще пару шагов в направлении дверей ресторана, но затем остановился, как бы вспомнив о чем-то, что следовало сделать теперь же, пока он находится еще в фойе, и повернул в сторону стойки портье.

– Простите, любезный, – обратился он к портье по-французски. – Не было ли почты для Андреаса Кеека из тридцать второго номера?

Портье напрягся. По-видимому, он был не силен в языке Расина, но после краткой напряженной борьбы с лингвистическим кретинизмом вдруг улыбнулся и, с облегчением кивнув постояльцу, обернулся к деревянным ячейкам с номерами.

– Sie haben zwei-und-dreißig gesagt?[31]

– Да, – подтвердил мужчина.

– Leider, nein[32], – развел руками портье, снова оборачиваясь к клиенту. – Ich bedauer.