Друзья, любимые и одна большая ужасная вещь. Автобиография Мэттью Перри - Мэттью Перри

в час, которыми сыпали «альфачи» — одиннадцатилетние загорелые калифорнийские боги, чьи имена начинались с буквы Д.

Мне пора было искать себе новую профессию.

Несмотря на эту быструю проверку реальностью, я сразу же полюбил Лос-Анджелес. Мне нравились его просторы, его возможности, его шансы все начать заново, не говоря уже о температуре +22, которая обеспечивала приятный контраст с оттавской стужей. Кроме того, когда я понял, что теннисом не смогу заработать себе на жизнь, а кто-то сказал мне, что тут людям на самом деле платят за то, что они играют роли в театре и кино, я быстро изменил цели своей карьеры. Это было не так трудно, как казалось поначалу. Мой папа уже был погружен в шоу-бизнес, и у меня появилось предчувствие, что он сможет зажечь искры моего таланта, как огни на новогодней елке. Дома я неплохо тренировался: всякий раз, когда там возникало внутреннее напряжение или мне требовалось повышенное внимание, я оттачивал свои навыки воздействия на людей убийственными репликами. Если я выступал хорошо, то все и заканчивалось хорошо, и обо мне начинали заботиться. Я оставался «несовершеннолетним без сопровождения взрослых», но когда я хотел посмешить людей, то все зрители независимо от состава аудитории (моя мать, мои братья и сестры, братья Мюррей, одноклассники) аплодировали мне стоя. Не помешало мне и то, что через три недели после начала моего второго года обучения в новой, очень престижной и дорогой школе (спасибо, пап!) меня взяли на главную роль в школьном спектакле. Да, дамы и господа, перед вами — исполнитель роли Джорджа Гиббса в пьесе Торнтона Уайлдера «Наш городок». Актерство пришло ко мне само собой. А почему бы мне не притвориться другим человеком?

Боже мой…

Думаю, мой отец предчувствовал, что это произойдет. После того как мне дали роль в спектакле «Наш городок», я помчался домой, чтобы поделиться важными новостями, и обнаружил на своей кровати книгу под названием «Стиль актерской игры». На книге была дарственная надпись:

Еще одно поколение спускается в ад! С любовью, папа.

Актерство стало еще одним из моих наркотиков. Правда, оно пока не наносило мне того вреда, который уже начал наносить алкоголь. На самом деле просыпаться после каждой ночной пьянки мне становилось все труднее и труднее. В дни занятий такого не было — до такой степени дело еще тогда не дошло. Но в каждый выходной — обязательно!

* * *

Для начала мне нужно было получить нормальное образование.

Я был бледным канадским парнем с хорошо подвешенным языком — а в чужом человеке всегда есть что-то такое, что возбуждает любопытство подростков. Мы кажемся экзотическими, особенно если у нас есть канадский акцент и мы можем по памяти назвать полный состав хоккейной команды Toronto Maple Leafs. Ну а кроме того, мой отец был парнем из «той самой» рекламы Old Spice! В течение многих лет мои одноклассники видели по телевизору, как мой папа, одетый как моряк, увольняющийся на берег, — в бушлате и черной фуражке — швыряет культовую белую бутылочку в чисто выбритых актеров, призывая их: «Приведите свою жизнь в порядок с помощью Old Spice!» Не пьеса Шекспира, конечно, но он был достаточно известным, высоким, красивым и очень забавным парнем, и он был моим отцом.

Отец тоже был пьяницей. Каждый вечер, с какой бы съемочной площадки он ни приходил, отец наливал себе огроменный бокал водки с тоником и объявлял: «Это лучшее, что случилось со мной за сегодняшний день».

Да, это он так говорил о выпивке. Сидя рядом с сыном на диване в Лос-Анджелесе. Потом он выпивал еще три-четыре таких бокала, а пятый брал с собой в постель.

Конечно, отец научил меня многим хорошим вещам. Но именно он и научил меня пить. Ведь не случайно же моим любимым напитком остается двойной тоник с водкой, и я за каждым бокалом думаю: «Это лучшее, что случилось со мной за сегодняшний день».

Впрочем, разница между нами была — и большая. На следующее утро отец непременно просыпался в семь утра свежим и чистым как стеклышко, принимал душ, наносил на лицо лосьон после бритья (Old Spice? Никогда!) и отправлялся в банк, к своему агенту или на съемочную площадку — он никогда ничего не пропускал. Папа был воплощением того, что называется функциональный алкоголик. Я же с трудом просыпался, хотя старался изо всех сил, и постоянно вызывал пересуды даже у тех, кто пил вместе со мной.

Я видел, как мой отец выпивал шесть бокалов водки с тоником и жил совершенно нормальной жизнью. Я понимал, что это возможно, и думал, что смогу сделать то же самое. Но что-то такое скрывалось в моей темной натуре и в моих генах, скрывалось, как жуткий зверь в темном месте. Что-то такое, что было у меня, чего не было у отца. Пройдет десяток лет, прежде чем мы узнаем, что это такое. Алкоголизм, зависимость — называйте как хотите, но я решил называть это так: Большая Ужасная Вещь.

* * *

Но я еще был и Джорджем Гиббсом!

Я не помню, что мои одноклассники подумали о появлении этого канадского провинциала с бледной кожей, да меня это и не волновало. Однако в рецензии SparkNotes меня назвали типичным «всеамериканским» парнем. «Местная звезда бейсбола и староста класса в школе, он также обладает невинностью и чувствительностью. Он хороший сын, но Джорджу трудно, если не невозможно подавить свои эмоции».

Почти что в точку!

У моего отца бутылки с водкой были расставлены по всему дому. Однажды днем, когда он и Дебби ушли, я решил сделать большой глоток водки. Когда ее теплая пряность прокатилась по моему горлу и внутренностям, я почувствовал благополучие, легкость и что все будет хорошо. Я вспомнил облака над задним двором нашего дома в Оттаве и понял, что я отправился в Лос-Анджелес именно для того, чтобы окунуться в это блаженство, погулять в этом сорокаградусном раю, где звезда школьного спектакля может позволить себе бродить по улицам, заполненным звездами, словно пьяный Одиссей.

Клэнси Сигал, писавший статьи об Олимпийских играх 1984 года в Лос-Анджелесе для журнала London Observe, отмечал, что всякий раз, когда он приезжал в этот город, чувствовал, что «проходит через мягкую мембрану, которая отделяет Лос-Анджелес от реального, болезненного мира». Вот и я, проскользнув через эту мягкую, размягченную водкой мембрану, попал в место, где не было боли, где мир был и реален, и нереален… А еще, когда я повернул за этот угол, мне в