Средний путь. Карибское путешествие - Видиадхар Сураджпрасад Найпол

Когда я был ребенком, по воскресеньям жители Порт-оф-Спейна наряжались и гуляли по Саванне[8]. Те, у кого были машины, медленно кружили по городу. Это был церемониальный парад, в котором у каждого было свое место, — но еще и просто приятная прогулка. На юге были красивые богатые дома и «Квинз Парк Отель» — последнее слово роскоши и современности в наших местах. На север лежали ботанические сады и земли Дома Правительства. А на запад — Маравал Роуд.

Маравал-роуд — одно из архитектурных чудес света. На этой длинной улице мало домов, когда-то здесь селились самые состоятельные люди. На севере она начинается шотландским баронским замком. Затем следует Уайт-Холл, странное мавританско-корсиканское сооружение; до того как оно стало собственностью правительства (надо сказать, что название Уайт-Холл оно получило еще раньше), внутри все было завешено гобеленами с пастухами и пастушками, а в фальшивых каминах лежали поленья из папье-маше. За Уайт-Холлом был замок с многочисленными украшениями из кованого железа; в нем чувствовалось сильное восточное влияние, но говорили, что он скопирован с какого-то французского шато. Дальше стоял монументальный охристо-ржавый испанский колониальный особняк. Завершало улицу сине-красное Управление по общественным сооружениям — итальянизированный вариант Королевского колледжа, с часами, исполнявшими бой Биг-Бена.

Таков был стиль старого Тринидада: анархический, разрозненный, не родившийся из местных условий — кабинетам в Уайт-Холле вместо каминов не помешали бы вентиляторы, — а созданный из воспоминаний. Единого местного стиля не было. Как в манерах, так и в архитектуре всем заправлял личный каприз. В обществе эмигрантов, когда воспоминания подергиваются дымкой, не существует единого стиля. Взрослея, вы создавали свой собственный стиль, и, как правило, этим стилем оказывалась «современность».

Единого стиля не было, потому что не было стиля вообще. Образование в Тринидаде было не тем, что можно купить за деньги: оно было тем, от чего деньги давали свободу. Мальчик белой расы выходил из школы совсем юнцом, «считая на пальцах», как говорят тринидадцы, но это и считалось показателем его привилегированности. Он шел работать в банк, в «Кейбл энд Уайрлесс» или в большую компанию, и для многих тринидадцев стать банковским клерком или коммивояжером представлялось вершиной карьеры. Те белые, кто по собственной эксцентричности стремился к образованию, почти всегда уезжали. Белые никогда не были высшим классом, который обладает исключительными правами на правильную речь, вкус или знания, им завидовали исключительно из-за денег и доступа к удовольствиям. Кингсли, несмотря на свою симпатию к белым, которые принимали его здесь, отметил: «Французская цивилизация — я имею в виду, в Новом Свете, — это почти одни лишь балерины, биллиардные столы и ботинки на тонкой подошве. Английская цивилизация — почти только скачки и крикет». Семьдесят лет спустя Джеймс Поуп-Хеннесси повторил и расширил это наблюдение: «Образованные люди африканского происхождения разговаривали бы с ним на темы, на которые-он привык беседовать у себя на родине: о книгах, музыке или религии. Англичане, с другой стороны, говорили о теннисе, загородном клубе, виски, общественном положении или нефти». Образование было строго для бедных; а бедными неизменно были черные.

По мере того как колония становится более открытой миру, белые обнаруживают, что остались в проигрыше, и отношение к образованию меняется. Теперь оно не выглядит таким постыдным занятием, возможно, оно даже полезно, и белые решили тоже пройти через это. Открылась новая школа, задуманная как школа для белых детей. Когда я там учился, директор, которого выписали из Англии для руководства этой битвой Кастера[9], выступал с какими-то несусветными речами о «построении характера». Несусветными из-за того, что они очень уж запоздали: общество слишком загрубело.

Культуры, представителями которых являлись здания на Маравал-роуд и фигуры на гравюрах Кингсли, не смогли соединиться для рождения нового стиля. От них отказались под влиянием очень убедительных аргументов: бульварных газет, радиопередач и кино.

Талант, не находивший нигде выражения, мог бы найти себе нишу в журналистике. Но если талант возрос на местной почве, он автоматически считался недостойным, как и слава, заслуженная здесь. Местный талант, как и местная известность, стали автоматически презираемы. Журналистов высокого класса импортировали из Англии — всех этих английских Хаттонов и английских Морроу, а тринидадская журналистика оставалась недооцененной и малооплачиваемой, не идя ни в какое сравнение с торговлей автомобилями. Газетная площадь заполнялась колонками, перекупленными в разных английских и американских изданиях, комиксами, сплетнями о кинозвездах от Луэллы Парсонс и советами по сохранению персиково-сливочной кожи.

Вновь и вновь напоминает о себе одно и то же главное, унизительное свойство колониального общества: в этом обществе никогда не было востребовано умение работать, никогда не была востребована высокая квалификация, и, невостребованные, эти качества стали нежелательными.

Потом появилось радио — оно было еще хуже газет. Америка одарила нас Хаттоном и Морроу, Британия — системой кабельного вещания. И теперь выросло поколение, которое верит, что радио, современное радио — это какой-нибудь хит, за ним позывные радиостанции, дальше пяти- или пятнадцатиминутная мыльная опера, постоянно прерываемая рекламой, например в пятиминутном утреннем выпуске сериала «Тень… Делилы!», которым, как я обнаружил по приезде, был захвачен весь Тринидад, две минуты, по моим подсчетам, были отданы рекламе. Этот тип коммерческого радио, с его корыстным добродушием, навязал свои ценности столь успешно, что когда Тринидад, не удовольствовавшись одной такой радиовещательной службой, приобрел еще две, это было встречено всеобщим ликованием.

Но газеты и радио — это не более чем подручные средства кинематографа, влияние которого просто невозможно измерить. Тринидадские зрители активно участвуют в происходящем на экране. «Где ты родилась?»: спрашивают Лорен Бэколл в «Иметь или не иметь». «Порт-оф-Спейн, Тринидад» отвечает она, и зал с восторгом кричит: «Врешь! Врешь!» Такие комментарии или советы зал выкрикивает постоянно, стонет от каждого удара в кинодраке, ревет от восторга, когда изгнанный герой возвращается богатым и безупречно одетым (это очень важно), чтобы отомстить своему гонителю, сыплет насмешками, когда герой наконец отвергает голливудскую «плохую женщину» и, возможно, дает ей пощечину (как в «Оставь ее небу»). Короче, зал отзывается на всякую шаблонную ситуацию американского кинематографа.

Почти все фильмы, не считая репертуара премьерных кинотеатров, — американские и-старые. Самые любимые крутят снова и снова: «Касабланка» с Хамфри Богартом; «Пока не пройдут облака», фильмы Эролла Флина, Джона Уэйна, Джеймса Кагни, Эдварда Г. Робинсона и Ричарда Уидмарка, старомодные вестерны, такие как «Джордж Сити» и «Джесси Джеймс», и любой фильм с участием Богарта. Самое ценное в фильме — это драки. «Грабители» рекламируются как фильм с самой длинной дракой во всем кинематографе (между Рудольфом Скоттом и Джоном Уэйном, если мне не изменяет память). «Братья» — один из немногих британских фильмов, завоевавших популярность: там есть хорошая драка и, конечно, та сцена, где Максвелл Рид собирается отстегать Патрицию Рок веревкой (со словами «Надо тебе задать»): унижение женщин много значит для тринидадской аудитории. А есть еще и сериалы — «Смельчаки Красного Круга», «Бэтмен», «Антишпион» — которые в странах, где их выпускают, демонстрируются на детских каналах, а в Тринидаде это главные развлечения для взрослых. Их никогда не показывают сериями, но сразу целиком, их реклама строится на том, что они очень длинные, и в ней обычно указывают количество бобин с пленкой, так что опоздавшие часто спрашивают: «Скока уже бобин?» Когда я там был, «Тень», сериал сороковых годов, пережил второе рождение: новое поколение призывали «наслаждаться им так же, как ваши старики».