Сивилла - волшебница Кумского грота - Людмила Шаховская

Огромные колонны с египетским лотосом на капителях поглощали веселый узор висевших между ними греческих драпировок, на которых вышитые мелкие нимфы гонялись за бабочками между гирляндами зелени.

В нишах с важностью сидели предки Тарквиния — и достоверные, недавние, и мифически-древние — в виде статуй с раскрашенными лицами, одетые в новое, праздничное платье, с венками свежей зелени на головах.

Перед каждой курился фимиам на бронзовом треножнике коринфской работы.

На главном очаг вместо древних, грубых истуканов тоже стояли более красивые, хоть и не совсем изящные статуэтки Ромула, Рема, ларов, пенатов с принесенной жертвой в чашках перед ними.

Очаг ярко топился.

— Она идет… ее ведут…

— Какая бледная!..

— Как исхудала!.. почти падает…

— Плачет…

Так стали шептать присутствующие, обращая взоры на занавеску, за которой слышался шум особого сорта возни, всегда предшествующей началу таких событий, как свадьба в знатной семье.

Уже несколько месяцев Арета не видела Эмилия, зная, что он томится под строгим надзором, сосланный в одно из близких к Риму поместий на все время до окончания свадебных обрядов, чтобы не мешал их ходу самым присутствием, которое могло смущать дух невесты.

Запуганная категорическим заявлением мачехи, что Эмилий будет непременно казнен в деревне в случае малейшей непокорности с ее стороны, Арета относилась с молчаливой апатией безнадежности ко всему, что от нее требовали.

Ей было горько не от одной разлуки с любимым человеком. Ее пугала и огорчала полная неизвестность всего, что ждет ее в замужестве.

Выросшая в пренебрежительном затворничестве, на заднем плане семьи рекса, Арета не знала ни своего жениха, с которым была обручена с колыбели, ни самой Этрурии, куда ее мачеха ездила к родным почти ежегодно.

Октавий был уже сорокалетним некрасивым мужчиной с плоским лицом, выражающим то горделивое чванство, то скуку или презрительность.

Он не снисходил до беседы с девочкой, назначенной родными ему в невесты, и ценил только ее происхождение, а до нее самой ему не было никакого дела. Совершенно холодно он поднес ей дары, состоявшие из ювелирных украшений, косметики, материй, посуды при вторичном сватовстве и обручении, сказав при этом по рукописи длинную приветственную речь невесте, не взглянув даже на нее, не улыбнувшись.

Он подавлял Арету самым видом своей фигуры, способной осадить малейший порыв искреннего чувства с ее стороны, если бы оно проявилось в какой бы то ни было форме.

Все этруски имели большие головы на коренастых, приземистых туловищах с толстыми руками.

Их религия была мрачной, фантастической, где признавалась мистическая игра чисел, практиковались ужасные обряды во имя самых диких идей.

Их язык был самым грубым выговором, нечто вроде английского, — глухое произношение сквозь зубы с ударением на первом слоге. Так, например, имя Александра этруски превращали в Эльхсентре.

Их боги, которых жрецы умышленно отождествляли с римскими, были:

Зевс-Юпитер — Тина, Тиния.

Гермес-Меркурий — Турмс.

Афродита-Венера — Туран.

Гефест-Вулкан — Седтланс.

Вакх-Бахус — Фуфлунс.

Посейдон-Нептун — Волтумна.

Эти боги не имели ничего общего с римскими и греческими в сказаниях о них и по приписываемым им свойствам, так что все ухищрения жрецов в смысле их отождествления оставались напрасны.

В женских именах «са» означало замужнюю, по фамилии семьи, в которую она вышла, например Лекнеса, жена Лициния, по-этрусски называемого Лейхна.

Еще хуже немилого, навязанного жениха мучил, подавлял мрачной важностью Арету старый Клуилий.

Как жрец Януса, бога всякого начала, он взялся быть ее наставником к переходу в культ этрусских богов, так как ей было затруднительно переговариваться с незнакомым жрецом, приехавшим для совершения свадьбы.

Все нелепые противоречия мифологии эти искусные фанатики культа умели примирять посредством разных натяжек.

Уверяя народ, будто римская Венера одно божество с греческой Афродитой, они для любивших все этрусское, более развитых, нового склада ума патрициев еще легче сближали ее с этрусской Туран, а Деметру-Цереру — с Норбой.

Арета не слушала повествований жреца, поглощенная скорбью, и неуспешно училась у него этрусскому языку и грамоте, значительно разнившимся от латинских.

Четыре месяца подготовки к вступлению в брак подвинули девушку очень немного.

Драпировка распахнулась после довольно долгих и нетерпеливых ожиданий участников безрадостного пира, и в атриум вступила процессия.

Девочки-подростки впереди всех несли на подносах брачный наряд и другие вещи, нужные при обряде.

За ними роскошно одетая Туллия, в качестве названой матери, и другая пожилая патрицианка вели невесту под руки, одетую лишь в одну длинную тунику замужней женщины с открытым воротом без рукавов и украшений. Волосы ее были распущены.

Это все выполнялось как пункт, обусловленный женихом на предварительных переговорах с родителями ввиду сплетен о ней.

Арета шла еще не на брак, а на обряд очистительной клятвы, невыразимо тяжелой ее сердцу. Она была бледна как воск, но не противилась, помня, что Эмилию грозит казнь от палача при ее малейшей непокорности.

Все происходящее ей виделось как бы в тумане, во сне. У нее царила безотрадная мысль, что суровый Октавий не разрешил ей взять с собой в Этрурию никого из слуг, даже няньки, к которой она привыкла. Он категорически объявил, что не станет отпускать ее из Клузиума к родным в Рим до тех пор, пока она не обживется на новом месте, не сделается этруской по духу.

«Всему наступает конец!..»

Эта мысль леденила сердце молодой девушки, но она, помня опасность друга, относилась пассивно ко всему происходящему, заставляя себя, насколько могла, казаться наружно спокойной.

Присутствующие в атриуме заняли свои места.

У самого очага сидели в креслах жених и великий понтифик Вителий. Клуилий важничал среди других фламинов, окружавших Тарквиния. Двенадцать служащих пожилых весталок, уже отрешенных за выслугой срока, сидели по другую сторону со знатнейшими матронами.

Их кресла составляли коридор, сзади которого стоя помещалась молодежь и менее знатные люди. Здесь находился и Брут, не смевший наружно выразить сожалений о жертве деспотизма.

Невесту, сопровождаемую несколькими девушками, увенчанными розами, подвели к очагу.

В символ того, что она пред кумирами домашних богов и знатнейшими людьми скажет только правду, Клуилий предложил ей окунуть руки в поднесенную им чашу с водой, в которой плавали лавровые листья, мука, уголья с жертвенника.