Его звали Бой - Кристина де Ривуар

Роз. Мой велосипед валялся, задрав одно колесо, на дороге у края канавы, а я сидела под зеленой изгородью сада, в тени сирени. Стоило мне встать, и я бы увидела поместье Виола — оно простиралось до самой той башни, там, на горизонте, похожей на торчащий палец, и обнимало всю равнину, лежавшую передо мной, со складками виноградников и ровной гладью лугов. Были еще фруктовый сад, ручей, извивавшийся буквой S, еловая аллея — будто карта для детской настольной игры: роскошные владения роскошествующих Бушаров. Мои часы все еще выставлены по немецкому времени, я перевела стрелки назад. На стороне свободы, по мнению солнца, заливавшего собой всю округу, было только пять часов; на дворе седьмое мая тысяча девятьсот сорок второго года. Пятью днями раньше в самом центре Парижа, на станции метро «Клиши», застрелили одного немецкого офицера. Воскорукий полковник вызвал папу, чтобы поговорить с ним об этом убийстве, он кричал: «Упийство!» Его крики разносились по всему дому, папа не отвечал, Воскорукий принял угрожающий вид, топал ногой. Папа все не отвечал, он ничего не изменил в наших планах, сам отвез меня на своем «пежо» с газовым двигателем в Мон-де-Марсан, к своему другу Амедею Буассону, страстному любителю бегов и конных состязаний. Я была по душе мсье Буассону, говорили, что еще в двухлетнем возрасте, сидя на его колене, я проявляла выдающиеся способности к верховой езде, так что теперь он любезно согласился провезти меня через демаркационную линию в своем «рено», прекрасно знакомом немцам (мсье Буассон является одновременно мэром Жиллака, деревушки в свободной зоне, и торговцем в Мон-де-Марсане, так что у него есть постоянный аусвайс). Папа был очень взволнован, расставаясь со мной. Доверяю ее вам, Амедей, она — все, что у меня есть. Он перенес раму и отвинченные колеса моего велосипеда в «рено», а потом обнял меня. Поклянись, что вернешься на следующей неделе. Он говорил со мной, как со Сварой, размеренно, и похлопывал меня по шее, по спине. Клянусь тебе, папа, через неделю я буду здесь, за этой стойкой. Мсье Буассон дал мне фальшивое удостоверение, я стала Ниной Буассон, его племянницей из Бордо, а на моем аусвайсе он указал, что я только что перенесла бронхит и мне необходим сельский воздух. Пошли, племянница-наездница. Он обнял меня за плечи, мы вышли из магазина вместе с папой, но на улице тотчас расстались. Я смотрела на облачко волос, обрамлявших лицо моего отца, на его сутулую спину, леггинсы. «Пежо» развернулся и покатил в Нару, я обернулась, чтобы в последний раз прочитать номер, 2153 HU 2 под закопченным кратером газогенератора. Мсье Буассон улыбался мне во весь свой большой гасконский профиль: мохнатые гусеницы бровей, нос полумесяцем, подбородок мысом. Все будет хорошо, будь спокойна. Я была спокойна, чувствовала себя в безопасности, меня баюкали запахи свежести и гниения, сочетание ароматов земли, напоенной тремя реками Мон-де-Марсана, и сирени — белой, голубой, пурпурной, перетекавшей из сада в сад, от ограды за решетку. Когда уезжаешь от сосен, попадаешь в сирень. Я глубоко дышала, мне хотелось петь, мы прибыли на пропускной пункт на дороге в Эр-сюр-Адур. За шлагбаумами стояли солдаты-постовые, толстощекие, задумчивые, но думали они не об офицере, убитом в метро «Клиши», а, скорее, об утином паштете и арманьяке. Один из них широко осклабился, подставив солнцу два сияющих золотом клыка, взвесил на руке мою косу, словно и она была из драгоценного металла. «Шёне мадмуазель». Мсье Буассон вошел в роль, заговорил о моем бронхите, покашлял, чтобы и я сделала то же самое, припомнил коварные сквозняки, наконец быстро затолкал меня обратно в машину. Вот видишь, ничего сложного. Приехав в Жиллак, к себе домой, он дал мне выпить стакан вина из малины. Подкрепись, тебе еще тридцать четыре километра до места. Я перечислила названия поселков, через которые мне предстояло ехать: Баском, Казорад, Пюгрон. У вина из малины был чудесный вкус, мы снова собрали мой велосипед, привинтили колеса к раме, испачкали все свои двадцать пальцев о цепь. Н-да, никудышные из наездников механики. Он накачал шины, старый насос скрипел. Все эти звуки, жесты, приготовления, вкус малины в гортани — я чувствовала, что моя судьба бродит рядом, словно тень. Я поцеловала мсье Буассона. В седло — и рысцой, не переутомляйся, здесь не как там, у вас, сплошные подъемы и повороты. Я крутила педали, точно во сне, километровые столбы плыли мне навстречу, огороды, поля, грабы, сирень, снова сирень. Помню, по пути мне попадались велосипедисты, несколько машин (очень мало), девочки в школьных фартучках, женщины, одетые в черное, рабочие лошади с тяжелыми мохнатыми ногами. Я ни разу не спросила дорогу. В деревнях я чувствовала, как по мне, по моей длинной косе, по чемоданчику на багажнике скользят чьи-то взгляды, но не смотрела на тех, кто их посылал, эти взгляды были словно мягкое крыло, походя задевавшее меня, словно приветствие, ободрение, и вот я и приехала к этой сирени на дороге в Роз, в трех шагах от Жана. Скоро я увижу его, но он об этом не знает, я пнула ногой колесо велосипеда, оно превратилось в лототрон: что меня ждет? Каким он будет? Я вынула из кармана почтовую открытку, которую он прислал мне 2 мая на восемнадцатилетие. На ней была изображена башня Виолы (XVII век) — Роз, департамент Жер. В тысячный, в десятитысячный раз я перечитала ее. «С днем рождения, Нина, мне столько всего нужно тебе рассказать, я скучаю по тебе»… Повсюду в небе, над виноградниками, елками, лугами носились плотными стайками, словно всполошенные птицы, словно еще сильнее всполошенные и посверкивающие снежные хлопья, эти слова: я скучаю по тебе, я скучаю по тебе, я скучаю по тебе.

Секретарь-альбинос на сей раз вручил мне открытку от Жана прямо в руки; обычно он относит почту тете Еве. Я не раздумывая пожала ему руку — у него ухоженные руки с блестящими ногтями, как листья лунника, и серебристые волоски на предплечьях. Когда я без предупреждения врываюсь в кухню, то вижу, как эти руки, словно сияющие зверьки, вскарабкиваются на плечи Мелани. Мсье Отто, что это вы, мсье Отто, господам не пристало делать такие вещи. Мелани шутливо возмущается, ее шея враз становится красной, она смеется. В то утро я тоже рассмеялась от души, как Мелани, еще немного — и я бы поцеловала мсье Отто, вестника счастья, я бы приблизила свое лицо к его физиономии, от которой, наверное, пахнет мокрым мякишем. Я ворвалась в комнату папы, он ждал меня с футляром в руке — это было жемчужное ожерелье моей матери. С днем рождения, Ниночка. Я совершенно не разбираюсь в драгоценностях, в жемчуге, но в моей руке мягко светилось колье с бриллиантовым фермуаром, когда-то оно сияло на красивой прямой шее моей матери-амазонки, на ее живой плоти, так что мы как будто подавали друг другу знак по обе стороны смерти. Колье моей матери. Открытка от Жана. Обрывки воспоминаний наползали одни на другие, на меня накатывали повседневные, волшебные фразы. Хочешь пить? Хочешь есть? Хочешь затянуться моей сигаретой? Тебе хорошо? Хочешь, перечитаем про приезд Эстреллы в «Больших надеждах»? А про конькобежцев на замерзшем пруду из «Орландо»?[1] Поцелуй меня в зубы. Давай играть, будем смотреть друг другу в глаза близко-близко, это забавно, Нина, у тебя в глазах бледные пузырьки, как на кофе, у тебя кофейные глаза, вот… Я не хотела поддаваться воспоминаниям, зажмурила свои кофейные глаза, папа разложил на покрывале своей кровати фотографии моей матери, я знала их все, но какая разница? Его указательный палец перелетал от одной фотографии к другой, он тоже открыл спасительные шлюзы своей памяти, и все хлынуло вперемешку — его большая любовь, его воспоминания, мимолетные кристаллики, блики света, вырванные из чернильной ночи его одиночества.