Волна. О немыслимой потере и исцеляющей силе памяти - Сонали Дераньягала

После всего услышанного я долго билась головой о деревянную спинку кровати. Искусала себе все руки.

Меня буквально скручивало от бессильного гнева. Моих мальчиков вышвырнули из собственного дома. Теперь там чужие, они заполнили собой все пространство, стирая последние следы Вика и Малли. «Я хочу сидеть в нашем саду. Хочу срывать травинки, по которым ступали мои сыновья. Теперь и этого меня лишают? Все месяцы только и слышу, что надо жить, надо жить. А теперь отнимают последнее?» — проносилось в голове.

В тот вечер, когда мне стало известно про голландцев, я поехала к нашему дому. Поехала одна.

«Я знаю, что делать, — думала я. — Разгонюсь и врежусь в фасад. Машину охватит пламя. Я умру. Вот и замечательно. Убью себя в нашем доме. Уйду громко, со взрывом. Сделаю это стильно и с размахом».

Впервые после волны я сидела за рулем одна, без провожатых. Темнело. Вечером дорожное движение в Коломбо становится безумным. Я прорывалась вперед, руля одной рукой и обгоняя по встречной полосе. Я поставила какой-то альбом группы The Smiths[15] — один из старых дисков Стива. Мои друзья привезли мне из Англии подборку нашей музыки, но у меня не хватало сил ее слушать. The Smiths — другое дело. Они не были из нашего недавнего прошлого, а принадлежали еще той, студенческой жизни в Кембридже, когда Стив увлекался ими. Сейчас в машине звучала There is a light that never goes out[16]: «Если когда-нибудь нас раздавит десятитонный грузовик, умереть рядом с тобой в машине будет высшей радостью» — да уж, было бы замечательно. Я вырулила на нашу улицу.

Когда я подъезжала к дому, нога почему-то отказалась жать на педаль газа, как было задумано. Вместо этого по привычке я сбавила скорость. Доехав до ворот, я — как всегда делала в прежней жизни — остановилась. Ворота оказались запертыми. В это время мы всегда держали ворота приоткрытыми, и наш привратник широко распахивал их, когда я тормозила. Он просыпался от света фар моей подъезжавшей машины, торопливо выскакивал на улицу, на ходу заправляя рубашку и спотыкаясь в расстегнутых сандалиях. Но теперь ничего не происходило. И ворота оставались закрытыми.

Из окна машины я могла видеть, что во всех спальнях раздвинуты шторы. Окна ярко светились. В комнате Вика и Малли — другие дети. Другие дети готовились ко сну в верхней спальне наших мальчиков. Уже декабрь. Интересно, у этих других детей будет елка? Куда они ее поставят? На то же место, что и мы? Я уронила голову на руль и просидела так несколько минут. Потом развернулась и уехала.

Чужие люди в нашем доме. Это было отвратительно. Какие-то голландцы. Влезли к нам и живут, будто так и надо, будто ничего не случилось. Должно быть, ходят везде, пританцовывая в своих гребаных сабо.

И мысленно я поклялась себе: «Не позволю им тут остаться. Наш дом неприкосновенен. Мне нужно вернуть его. Но как? Может, получится их напугать? И вообще — гони их отсюда прочь».

С тех пор я приезжала к дому каждую ночь. Моим гимном стала песня «Этот свет никогда не погаснет». Ритм ее заставлял гнать машину на предельной скорости. И, конечно, сами слова. Моррисси пел для меня и за меня. А я орала вслед ему: «Потому что это не мой дом, это теперь их дом. И мне там больше не рады».

Разогретая The Smiths и несколькими рюмками водки, я больше не сидела тихонько в машине. Я вылезала и молотила кулаками в ворота. Они были металлические и громко гудели от ударов. Про себя я кричала: «Привет, голландцы! Ну как, нравится дом? Правда, красивый? Спокойно ли вам в нем? Как вам этот тихий воскресный вечер? Я покажу вам тишину! Вот вам, вот!» Едва заслышав, как открывается входная дверь, я садилась в машину и отъезжала. Через десять минут возвращалась и снова начинала барабанить. «Теперь-то они точно должны заволноваться. Хоть немножко! Это же повторяется каждую ночь. Какой-то псих ломится в ворота часами напролет. Наверное, они там уже все на нервах» — как же меня радовала эта мысль.

Иногда я звонила прямо в дверь. В два часа ночи. «Спим, да? Пора вставать! Сейчас я вам устрою!» Мне приходилось долго давить пальцем на кнопку, прежде чем в доме начиналось движение. Никакой охранник не мчался к воротам сломя голову. «Должно быть, вроде меня — наглотался снотворного и дрыхнет», — думала я. Наконец наверху, в бывшей спальне моих родителей, зажигался свет, тогда я снова возвращалась в машину и уже давила на гудок. Или открывала окна и врубала на полную мощность музыку. Все тех же The Smiths, но обязательно — Bigmouth Strikes Again[17]. «Надеюсь, вам хорошо слышно», — думала я, пока над нашей тишайшей улицей разносилось «…по-хорошему, тебя следует забить в твоей собственной постели».

Потом я триумфально ехала назад по пустынным улицам Коломбо и громко смеялась.

Больше я не чувствовала себя никчемной и беспомощной. Вдруг пришла мысль: «Стив оценил бы. Отпугнуть голландцев — тут нужно включать воображение. Стив будет рад, что я еще способна на такое».

Одна в темноте машины, я кое-как справлялась с мыслями о семье. По крайней мере, не гнала их от себя, не глушила сразу. Ночные эскапады со стуками и звонками напомнили мне рассказы Стива о его детстве в многоэтажных кварталах Восточного Лондона. Они с друзьями часто так баловались: звонили в дверь к соседям и убегали. Он и сыновей учил разыгрывать меня. Когда втроем муж и мальчики возвращались из парка, а я ждала их дома, они жали на кнопку звонка и тут же прятались за соседской живой изгородью. «Тсс… Ма не знает, что это мы» — я словно наяву слышала этот шепот, пролетая ночные перекрестки на красный свет. От их голосов внутри меня все сжималось. Я так отчаянно по ним тосковала, что не видела дорогу.

Вплотную занявшись голландским семейством, я несколько взбодрилась. По утрам я все так же просыпалась, парализованная мыслью, что они умерли. Но понемногу мой разум оживал. У меня появилась цель. Лежа в постели, продумывала боевые действия. Избавиться от голландской семьи — нешуточная затея, требовавшая серьезного подхода. Я выстраивала стратегические схемы: «Надо приезжать к дому каждую ночь в разное время. Нельзя быть предсказуемой. Пару ночей я дам вам отдохнуть, тюльпанчики вы мои, а потом, когда вы расслабитесь, начну все вновь».

Планируя кампанию, я сжимала в кулаке ракушку — одну из тех каури, что нашла в доме до того, как его сдали. Перламутровой глади ракушки касались пальцы Малли.

Мои ночные вылазки начали беспокоить родных и друзей. Месяцами они упрашивали, чтобы я покинула свою комнату, а теперь стали прятать ключи от машины, умоляя меня оставить жильцов в покое: «В чем их вина? Они ни в чем не повинны. Не сходи с ума».