Серебряная Инна - Элисабет Рюнель

— Кофе для Наттмюрберга? — поинтересовался Улофссон так, чтобы всем было понятно, кто к нему пришел.

— Кило. Самого дешевого, — ответила Инна.

— Хорошо.

Улофссон насыпал кофе и еще завернул несколько карамелек в кулек.

Только сейчас Инна почувствовала, как голодна. При виде еды в животе у нее заурчало, да так громко, что слышно было на всю лавку. Она робко подняла глаза на лавочника.

— И кружочек колбасы, — выдавила из себя Инна.

Он отрезал кусочек.

— Это подарок, — сказал Улофссон. — Давно мы не виделись. И карамельки на обратную дорогу.

— Большое спасибо, — пробормотала Инна. — Спасибо!

Она сложила покупки в узел и, опустив глаза, пошла прочь из лавки. Все равно она никого тут не знала. Ни одного знакомого по школе лица. Да и было это так давно, что Инна уже все успела позабыть. Выйдя на улицу, девушка глубоко вздохнула. Она стояла на солнце и думала о том, что здесь совсем чужая.

Перед домом была скамья, на которую Инна опустилась, подставив лицо солнечному свету. Солнце согревало лицо, мимо шли люди, в отдалении слышались стук молотков, лай собак и визг пилы. Инна зажмурилась и внезапно остро — острее, чем за все эти годы, — ощутила тоску по Хильме. И там, за зажмуренными веками, на красном фоне она увидела мамино лицо. Оно как вода колебалось между памятью и забытьем. Инна скорее чувствовала присутствие Хильмы, чем видела ее. Взгляд, которым мать на нее смотрела, ее лицо, проворные движения рук. Наверно, от потери этого взгляда ей было тяжелее всего. Чувство утраты человека, который тебя видел, ни с чем не сравнится. Это все равно что лишиться себя самого. Стереть свое изображение с общей картины мира. Инна искала глазами мамин взгляд, взгляд, который ее оберегал и успокаивал. Внутри у нее все скрутило от голода и от тоски по матери. Вся ее жизнь, казалось, свернулась в тугой узел размером с кулак.

И тут ее красный мир заслонила тень. Приоткрыв полуслепые от солнца глаза, Инна прищурилась и увидела, что перед ней кто-то стоит. Женщина, поняла Инна по худым рукам и юбке.

Та склонилась к ней, разглядывая лицо девушки, у которой из-под платка выбивались серебристые пряди.

— Это ведь дочка Хильмы, Серебряная Инна, не так ли? — Женщина опустилась на скамью рядом с ней. — Ты меня узнаешь, девочка? Нильс-Мари меня все тут зовут.

Инна кивнула. Удивительно, но она ее узнала. Одна из тех женщин, что навещали Хильму при жизни и помогали ей с домашними делами. Это было в другое время и в другом мире, мире, в котором Инна была совсем маленькой и которого больше нет. Но этот мир только что стоял у нее перед закрытыми глазами. Теперь он метался внутри нее как крик. Узел в животе начал расти, разбухать, подниматься, увеличиваться до невероятных размеров. Инна опустила голову женщине на плечо. Ее сотрясали сдерживаемые рыдания.

Женщина по имени Нильс-Мари обняла ее за плечи.

— Не плачь, — сказала она.

Приподняв лицо девушки, она заглянула ей в глаза.

— Вот и хорошо, — сказала женщина. — Посиди здесь немножко, пока я схожу за мукой. А потом вместе пойдем. Нам по дороге.

И Инна осталась сидеть на скамье перед лавкой. Как можно было забыть то, что произошло? Как можно было потерять эти воспоминания? Выйдя из магазина с пакетом муки под мышкой, Мари нашла Инну все в той же позе.

— Ты ведь домой идешь, да? — спросила она.

Инна поднялась, прижимая к груди узел.

— Лавочник дал мне немного колбасы. Я хотела ее съесть.

— Можешь съесть у меня дома. Я тебя угощу кофе и хлебом.

Мари жила на хуторе в полутора километрах от Крокмюра на пути в Наттмюрберг. Они с Хильмой бывали там раньше, когда возвращались из лавки или по церковным праздникам.

Говорили они мало.

— Выходит, старик еще жив... — пробормотала Мари, — значит, это тебя не корова хвостом по щеке так хлестнула.

Инна дернулась. У нее что, остались следы на лице?

— Господь дал ему время, чтобы он исправился, — продолжала Мари. — Говорят, самые худшие люди живут дольше других, чтобы у них было время раскаяться и исправиться. — Она усмехнулась и ткнула Инну в бок. — Но Кновель — это не тот случай. Горбатого могила исправит.

Инна молча шла за ней. Ей нечего было сказать: мысли и воспоминания путались в голове. Но ей нравилось просто идти рядом и слышать человеческий голос.

Когда они потом, поев колбасы с хлебом, пили горячий кофе, Мари сказала:

— Можешь мне не рассказывать, как тебе живется на хуторе. Я все прекрасно представляю. Но ты должна знать, что ты уже взрослая. У него нет на тебя никаких прав. Ты можешь уйти, Инна. Можешь наняться в служанки или найти себе мужа.

Инна перевела взгляд на блюдце и осторожно поднесла его к губам. Выпив последние капли кофе, она опустила блюдце на стол. За окном росла рябина, на ветке которой сидел дрозд. Какое-то время Инна следила за ним взглядом, потом снова посмотрела на Мари.

— У меня там всё, — сказала она. — Скотина, всё.

Мари вздохнула:

— Да, но в Писании сказано, что дети должны покинуть родительское гнездо, когда придет время. Это как закон, понимаешь?

— Нас в Наттмюрберге эти законы не касаются.

— Это тебе Кновель сказал?

— Нет, я сама это сегодня поняла, когда была в лавке. Но я и раньше об этом размышляла.

— Размышляла? Ты говоришь совсем как Хильма. — Она наморщила лоб и передразнила: — «Я и раньше размышляла.»

Инна засмеялась:

— Совсем как мама. Она так же морщила лоб!

Мари подлила Инне кофе.

— Мне пора, — сказала Инна.

— Можешь остаться переночевать.

— Нет, пойду, все равно на улице светло. И Кновель коров не подоит.

— Приходи в деревню почаще. Я тебя навестить не могу. Ноги уже не те. И этот старый черт... боюсь, не выдержу и прибью его со злости. Хильма тоже так говорила.

— Главное не показывать страха, — ответила Инна, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Да-да, но это нелегко.

От Мари Инна вышла уже затемно. Однако Инна не боялась ходить по ночам. Она вообразила, что идет не одна, а рядом с ней Хильма. Но самое удивительное, что в ее фантазиях мама была маленькой девочкой в коротком грязном платьице. И она крепко держалась за Иннину руку. Нет ничего странного или страшного в том, что мама такая маленькая, подумала Инна. И они вместе пошли в Наттмюрберг.

Теперь Арон жил с Лурвом и лошадьми.

Ночи были белые как фарфор. Из болота доносились журавлиные крики.

С неба лился особенный, ни на что не похожий белый свет. Листва, зеленая днем, серебристая ночью, дрожала на ветру. Комары не давали спать. Слепни искусывали лошадей до крови. Арон разжигал костры из березовых гнилушек, дым от которых спасал человека, собаку и лошадей от насекомых, и они часами стояли в охряном дыму очистительного пламени.