Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

Вальтер Харрап оказался более крепким орешком. Он нуждался в новом проекте и готов был отстаивать свои права в суде. Черчилль попытался объяснить, что написание книги про историю Европы в первой четверти XX века сейчас нецелесообразно. Во-первых, «прочитав за последние пять лет не более дюжины книг», он не был готов к подобному начинанию. Во-вторых, публика ждет от него совершенно другого — подробностей Второй мировой, но никак не описание социалистической революции в России и рассказ о приходе к власти Муссолини в Италии. Харрап решил задобрить Черчилля, дважды изменив в его пользу условия контракта. Однако политик остался непреклонен, заявив, что «не собирается больше иметь никаких дел» с этим издательством. В итоге Харрап был вынужден ретироваться, заметив, что «с нашей стороны было бы некрасиво, вне зависимости от того, правы мы или нет, судиться с человеком, которому каждый из нас стольким обязан».

Развязав себе руки, Черчилль смог теперь уладить вопрос с продажей нового произведения. В качестве британского издательства было выбрано Cassell & Со. Ltd., о чем Черчилль сообщил его главе Ньюмену Флауэру (1879–1964) в ноябре 1944 года. Сделано это было, правда, весьма обтекаемо, поскольку на тот момент он еще не был полностью уверен, будет ли браться за новое сочинение.

Колебания и раздумья были характерны для Черчилля и в дальнейшем. В конце июля 1945 года он признается Эдварду Бриджесу, что «не знает, станет ли вообще писать мемуары об этой войне». «Я склоняюсь к тому, чтобы написать, но эта работа займет как минимум четыре года, а может быть, и все пять». Через десять дней Черчилль скажет Камроузу, что если книга и будет написана, то ее публикация состоится только после его смерти. Еще через три недели он укажет более точный срок выхода мемуаров: десять лет после своей кончины.

По мере того как решались вопросы с налогами и правами, вероятность написания и прижизненного издания нового произведения возрастала. А следовательно, набирало обороты и общение с издателями. Как правило, в Британии и США эти функции брали на себя литературные агенты, выступающие посредниками между творчеством автора и миром издателей. На протяжении многих лет Черчилль сотрудничал с агентством Curtis Brown, желавшим и дальше обслуживать знаменитого клиента. В агентстве даже предложили снизить комиссионные с десяти до двух с половиной процентов, лишь бы сохранить ценное партнерство. Но Черчилль этого уже не хотел. Он считал, что литературные агенты получают слишком много, а приносят слишком мало. Взобравшись на олимп писательского мира, он решил обойтись без услуг подобных специалистов. Однако лично вести переговоры и обсуждать условия контракта он также не собирался, да и, по сути, не мог из-за своего статуса.

Для выполнения деликатной миссии Черчилль обратился за помощью к Камроузу и Эмери Ривзу (1904–1981), отвечавшему в предвоенные годы за публикацию статей политика в европейских газетах. В октябре 1946 года Камроуз и Ривз направились в США отстаивать интересы автора перед американскими медиа-баронами. Эмиссары Черчилля поработали на славу. В результате пятинедельных переговоров им удалось договориться о продаже Генри Люсу прав на публикацию фрагментов нового произведения в американских газетах за один миллион сто пятьдесят тысяч долларов, а также на книжный формат с издательством Houghton Mifflin Со. за двести пятьдесят тысяч долларов. В Британии и Австралии новое сочинение было продано за пятьсот пятьдесят пять тысяч фунтов (2,23 миллиона долларов). Набегала более чем приличная сумма даже после уплаты налогов; оставалось только написать новую книгу.

С чего начать? С определения творческого метода. За полвека писательской деятельности Черчиллем были испробованы различные подходы к изложению материала. Теперь ему следовало решить, что станет основой его нового произведения. В принципе, ответ на этот вопрос лежал на поверхности и определялся теми значительными усилиями, которые автор потратил на защиту своего права использовать правительственные документы. Именно они и должны были стать остовом.

Черчилль признавал, что все эти документы: меморандумы, директивы, личные телеграммы и памятные записки, будучи составлены «под влиянием событий и на основе сведений, имевшихся лишь в тот момент», являются «во многих отношениях несовершенными», и при «ретроспективном взгляде многое из того, что решалось час за часом под влиянием событий, теперь может казаться ошибочным и неоправданным». Но с другой стороны, в этом несовершенстве подлинных документов и заключалось их главное преимущество. В отличие от выхолощенных описаний и тщательно подобранных фактов, в аутентичных документах плещется жизнь со всей ее непредсказуемостью и неожиданностью. «Насколько мало мы способны предвидеть последствия как мудрых, так и глупых поступков, добродетельного или злого умысла», — сокрушался Черчилль, но в то же время признавал, что без этой «безмерности и постоянной неопределенности человеческая жизнь была бы лишена своего драматизма». По его мнению, оригинальные документы представляют «более достоверную летопись и создают более полное впечатление о происходившем и о том, каким оно представлялось нам в то время», чем любой отчет, который мог быть написан, когда «ход событий уже всем известен». «Было бы легче выступить с мыслями, появившимися позже, когда ответы на все загадки уже стали известны, но я должен предоставить это историкам, которые в соответствующее время смогут высказать свои обдуманные суждения», — скромно заявлял наш герой.

Не вступал ли подобный подход в противоречие с неприятием дневниковых записей? Черчилль считал, что нет. Во-первых, на стороне документов было неоспоримое преимущество. Они не просто служили частными размышлениями публичного лица, делящегося в одиночестве своими мыслями, переживаниями и планами. Они инициировали действие, изменяя настоящее и формируя будущее. По этой причине Черчилль считал использование неизвестных широкой публике подлинных материалов одним (наряду со своим литературным слогом) из важнейших факторов привлекательности нового произведения для читателей. «Я сомневаюсь, чтобы где-либо и когда-либо существовала другая подобная летопись повседневного руководства войной и государственными делами», — констатировал он. Да и «объяснение обстановки словами, написанными в то время», рассматривалось им, как «большая ценность для военного историка».

Во-вторых, каждому документу необходим рассказчик, выступающий в роли медиатора между читателем и событием. Именно он определяет, в какое русло направить повествование и каким образом интерпретировать собранный материал. Наставляя своих помощников, Черчилль говорил: «если хотите повлиять на людей и народы», факты недостаточно обнаружить и отобрать, их также необходимо правильно «преподнести». Сам он не питал иллюзий насчет объективности изложения. Любая история, изложенная человеком, субъективна. Когда Колвилл спросил его о книгах известного газетного магната Уильяма Максвелла Эйткена, 1-го барона Бивербрука (1879–1964): «правдивые» ли они, Черчилль ответил, что эти произведения всего лишь «трактовка правды в понимании Макса».

Отчасти именно поэтому в предисловии чуть ли не каждого тома автор напоминает, что «основной нитью повествования служат директивы, телеграммы и служебные записки, составленные лично мной и касающиеся повседневных вопросов ведения войны и государственных дел». Также Черчилль добавлял, что если речь зайдет об оценке его деятельности, то он бы предпочел, чтобы его «судили» именно на основании приведенных документов, «значение и интерес которых определяется моментом».