Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт

Впрочем, ключ к решению Толкина отсрочить зачисление в армию лежал у него в кармане. Он был небогат: кое-как перебивался на свои 60 фунтов стипендии и небольшой годовой доход. Когда, по достижении двадцати одного года, он отправился в Челтнем отвоевывать Эдит, заботливый хозяин дома, в котором жила девушка, предостерегал ее опекуна: «Мне нечего сказать против Толкина, он воспитанный джентль[мен], но его жизненные перспективы не внушают оптимизма, и я даже не представляю, когда он сможет позволить себе жениться. Если бы он имел какую-никакую профессию, все было бы иначе». Теперь, когда Толкин и Эдит заключили помолвку, ему приходилось думать не только о себе. Перейдя на другой факультет и наконец-то найдя свое призвание, он надеялся зарабатывать себе на жизнь научной и преподавательской работой. А для этого был необходим диплом. Куда более обеспеченный Роб Гилсон рассказывал своей возлюбленной полтора года спустя:

Итак, Толкин заявил своей тете Джейн, что намерен завершить свое образование. И в этой стрессовой ситуации он обратился к поэзии. В результате его поездка на ферму «Феникс» совершенно неожиданным образом оказалась судьбоносной.

Еще до того как разразилась война, в конце университетского триместра, Толкин взял в библиотеке колледжа многотомную «Bibliothek der angelsächsischen Poesie» Грейна и Вюлькера. Этот колоссальный труд был одним из тех памятников немецкой филологии, которые сформировали англосаксонистику как науку; это означало, что до конца долгих летних каникул у Толкина на руках оказался основной корпус древнеанглийской поэзии. Он продрался сквозь поэму «Христос» за авторством Кюневульфа, поэта VIII века, но счел ее «прискорбным занудством», как сам писал впоследствии: «прискорбным, ведь плакать хочется при мысли о том, что человек (один или несколько), наделенный даром слова и, по-видимому, столько всего слышавший (или прочитавший) из того, что до наших дней не дошло, тратил свое время на сочинение такой тягомотины». Скука порою сказывалась на Толкине парадоксальным образом: у него тотчас же включалось воображение. Более того, мысль о навсегда утраченных преданиях его неизменно интриговала. Посреди благочестивой проповеди Кюневульфа Толкину встретились слова: «Eala Earendel! engla beorhtast / ofer middangeard monnum sended» – «Привет тебе, Эарендель, ярчайший из ангелов, посланный людям над срединным миром!» Имя Earendel (или Éarendel) необыкновенно его поразило. Позже Толкин описал свой собственный отклик через Арундела Лаудэма, персонажа неоконченного романа «Записки клуба “Мнение”» 1940-х годов: «Я ощутил странный трепет, как если бы что-то всколыхнулось во мне, наполовину очнувшись от сна. За этими словами угадывалось, если бы только удалось уловить, нечто очень далекое, нездешнее и прекрасное, лежащее за пределами древнеанглийского. Думаю, не будет кощунством предположить, что слова эти унаследовали свою необычайную силу воздействия от некоего более древнего мира». Но кому принадлежало имя Éarendel? Вопрос породил ответ длиною в жизнь.

В строках Кюневульфа говорилось об ангеле – посланце или провозвестнике Христа. В словаре высказывалось предположение, что это слово означает луч света или зарю. Толкину казалось, что оно сохранилось со времен еще до древнеанглийского и даже до христианства. (Это подтверждается наличием родственных имен, таких как Aurvandil и Orendil, в других древних письменных источниках. Согласно правилам сравнительной филологии все они, возможно, восходят к одному и тому же имени, существовавшему еще до того, как общегерманский язык распался на подгруппы. Но буквальное и переносное значения этого имени не вполне ясны.) Основываясь на словарных определениях и на фразе Кюневульфа о том, что Эарендель поставлен над нашим миром, Толкин пришел к мысли о том, что Эарендель – не кто иной, как рулевой планеты Венеры, предвестницы зари. На ферме «Феникс» 24 сентября 1914 года он написал на диво удачные строки:

Толкин украсил стихотворение «Странствие Эаренделя Вечерней Звезды» своей любимой фразой из «Беовульфа» – «Ofer ýþa ful», «над чашей океана», «над океанским кубком». Еще одну характеристику Эаренделя Толкину, вероятно, подсказало сходство его имени с древнеанглийским словом ēar море’: хотя стихия его – небо, он – мореход. Но это было только начало. Толкин обрисовал и персонажа, и космологию в сорока восьми стихотворных строках, тон которых порой возвышен, порой жизнерадостен, а порой – торжественно-мрачен. Все небесные светила – это корабли, которые всякий день проплывают сквозь врата на Востоке и Западе. Фабула несложна: Эарендель выводит корабль от закатной Западной земли на краю мира, стремительно проносится мимо звезд, плывущих заданным курсом, спасается от охотника-Луны, но гибнет в свете встающего Солнца.

Именно такой миф мог измыслить какой-нибудь древний народ для объяснения небесных явлений. Толкин дал стихотворению название и на древнеанглийском (Scipfæreld Earendeles Ǽfensteorran), как будто оно представляло собою перевод. Он пытался вообразить историю, которую мог слышать Кюневульф, – как если бы какой-нибудь древнеанглийский поэт, его соперник, потрудился ее записать.

А пока Толкин занимался сочинительством, немецкие и французские армии сходились в яростном бою под городком Альбер, в области, названной по реке Сомме, через нее протекающей. Но доблесть Эаренделя – это доблесть одиночки: он влеком в путь неким необъяснимым желанием. Он не «monnum sended» [к людям посланный] в качестве гонца или вестника (как у Кюневульфа); но он и не воин. Если Эарендель и воплощает в себе какой-то героизм, то это стихийный героизм искателя приключений вроде сэра Эрнеста Шеклтона, тем летом отправившегося в трансантарктическую экспедицию.