Отель "Гонолулу" - Пол Теру

Улыбаясь собственным воспоминаниям, Эдди провел ладонями по бедрам, словно по мокрому обтягивающему гидрокостюму, и снова взялся за кости. Встряхнул, бросил, посмотрел на них.

— А на ее тридцатипятилетие мы что устроили! Повезли ее с приятелем в Диснейленд. Она ведь как ребенок! — Снова растроганная улыбка: Эдди чуть не лопался от удовольствия. — Она из него все жилы вытянула!

Покачал в руках чашечку, покатились кубики.

— Где она сейчас?

— Наверху. Я раздобыл ей серфингиста. — Он выглядел совершенно счастливым — знай себе катал кости.

— Кто выиграл?

— А ты как думаешь?

Молодой человек в разорванной рубашке входит в комнату, ступает сбитыми в кровь ногами по ковру. Приглушенный свет, Черил в новом кружевном белье, ростом с девочку, но умелая в игре, и все это без слов или почти без слов — так я вообразил себе эту сцену. Парочка возится на постели в номере наверху, Эдди ждет внизу, и всегда это ожидание тревожно, потому что никто не знает, чем дело кончится. Игра всегда печальна.

— Понятия не имею, — ответил я.

Эдди снова улыбнулся. Он уже забыл, о чем спрашивал.

Я велел Кеоле и Кавике понаблюдать в коридоре неподалеку от снятого Альфантой номера на случай каких-нибудь неприятностей. Они доложили, что серфингист уходил в полном замешательстве, а Черил строго сказала: «Не вздумай меня целовать». Еще позже я спустился в бар: Черил и Эдди ворковали как два голубка, Эдди все еще катал кости. Быть может, из всех троих только он один и получил то, чего хотел.

Писательский труд не подготовил меня к реальной жизни. Я подумывал описать это состояние в печальном томе изгнания под заголовком «Кем я был». Книги сделали меня непригодным для нормальной работы, изолировали от мира и наградили нелепой иллюзией, будто мне по силам то, чего я на самом деле не умел. Я и печатал-то плохо, писал карандашом, но с помощью своих каракуль строил дома, закладывал новые города, чинил автомобили, грабил банки, улаживал споры, соблазнял прекрасных женщин, произносил убедительнейшие речи, руководил большой компанией, совершал идеальные преступления. Последнее слово всегда оставалось за мной. Я даже гостиницами управлял на бумаге, а в одной книге обзавелся процветающим борделем в Сингапуре. Для всего этого мне хватало пылкой фантазии да маленького столика в комнате наверху.

Никаких годных на продажу навыков у меня не было. Я ничего не совершал в жизни, дела подменял словами, просто мечтал. Не научился обращаться с деньгами, никогда не руководил подчиненными, даже секретаршей не обзавелся. Я не представлял себе, как справиться с различными темпераментами и настроениями наемных работников, а потому, превратившись в управляющего гостиницей на Гавайях — эту должность мне поднесли на блюдечке, — я испытывал благодарность к служащим за то, как они работали. Это они управляли гостиницей и прекрасно сознавали, что за все в отеле, в том числе и за меня, ответственность несут они сами. Я легко угадывал их фантазии — по крайней мере, этому мое ремесло меня научило.

Будучи новичком, я много времени проводил в офисе — в кабинете, который освободил для меня Бадди. Я искал каких-то намеков, подсказок, как надо вести дела. В ящиках стола обнаружились неоплаченные счета и выцветшие фотокарточки с неузнаваемо расплывшимися телами, а также иностранные монеты, марки, пластиковые пакетики из-под травы, обрывки бумаги с торопливо нацарапанными почерком Бадди именами и телефонами женщин, комиксы, вырванные из газеты, — Бадди они, должно быть, показались забавными. Я нашел очень аккуратно отпечатанное извещение о смерти Бадди — вот уж неожиданная находка: покойник был вполне жив и наслаждался заслуженным отдыхом на северном берегу. «Покойся с миром, Бадди Хантер Хамстра». Подробный некролог. Кто написал его? Эти два листка выглядели очень убедительно, буквы глубоко врезались в бумагу, точки пробили ее насквозь, в крошечные отверстия просвечивали лучи солнца. Так работают старые громоздкие печатные машинки. Некролог был составлен довольно давно.

«Со стороны (так начинался этот текст) он казался клоуном, дураком, неумехой, но в глубине души был очень серьезен, часто обливался невидимыми слезами. Он гордился своим умением починить любую сломанную вещь, а более всего гордился умением излечить разбитое сердце. В молодости он был хорош собой, и женщины западали на него. Он никогда им не отказывал, всегда был галантен, женщины не забывали его, и он не забывал их. Он служил своей стране в сфере военной разведки, тайно пробираясь с одного острова Тихого океана на другой, устанавливая дружеские связи с туземцами, которые восхваляли его в своих рассказах и песнях. Говорят, на этих островах он оставил немало залогов своей любви, и, когда он возвращался, радостные крики „любимый“ и „папочка“ вызывали улыбку на его устах. „По этому пути я пройду лишь раз“, — говаривал он».

Я зачитался. Грамматика хромала, как и орфография («сирьезен», «галанен», «расведки»), однако текст был написан искренне. О ком идет речь, я понял, лишь добравшись до конца — до абзаца, посвященного дружбе и ее роли в жизни Бадди:

«Дружба значила для него все. Он никогда не поворачивался спиной к другу. Он был великодушен, даже чересчур… он доходил до крайности в своей щедрости. Ни один человек не был для него чужаком — вот почему ему так шло имя Бадди»[13].

Добрый и чуткий человек, описанный в этом некрологе, не был мне знаком. Бадди — плут и прохиндей, он взрывался по малейшему поводу, любил грубые розыгрыши. А помимо всего прочего, был вполне жив.

И все же эта фантазия захватила меня. Неважно, описал Бадди такого человека, каким себя видел, или такого, каким хотел бы стать, — главное, в расцвете сил он, сидя в своем кабинете в отеле «Гонолулу», сочинил себе некролог и поручил кому-то его перепечатать. «Цветов не нужно. Надеть гавайские рубашки», — гласила последняя строка.

Я почувствовал прилив вдохновения. Человеку хватило мужества сочинить прощальное слово самому себе. Пусть это шутка — но это славная шутка. Мне бы стоило сочинить нечто подобное, пародию, тот некролог, которого я боялся заслужить, с перепутанными датами, вымышленными эпизодами, с намеренными пропусками и умолчаниями, такую вот безграмотную версию прожитой жизни.

Я прикинул, каким будет этот неточный некролог. В книге, ставшей бестселлером в семидесятые годы, автор предстал вечно недовольным путешественником. Я жил в колониях. По моим книгам снимали фильмы (имена кинозвезд прилагаются). Я оставил семью и сбежал куда глаза глядят. Из тридцати с лишним написанных мною книг упоминались две, цитировалась худшая из рецензий и слова моего заклятого врага, притворявшегося другом. Женщина, годами преследовавшая меня, теперь жаловалась на мое недостойное поведение: «Он меня лапал!» Я пришел и ушел, исчез где-то на островах Тихого океана. Исписавшийся и списанный за негодностью, я пребывал в полной безвестности, управляя заштатной гостиницей.