Записки купчинского гопника - Глеб Сташков

Перед нами действительно открылся другой, несколько позабытый мир, уносящий тебя из конца 90-х в начало 80-х. Оформление документов, занявшее полчаса. Вопросы, ставящие в тупик. Как то: «Цель поселения в пансионате». Я так растерялся, что для пущей важности сказал: «Деловая».

На стенах помещения, где оформляются документы, красовались два стенда. Первый разъяснял, что нужно делать, если в пансионате начнется пожар. Второй давал советы на случай ядерной войны.

– У вас часто случаются пожары? – спросил я.

– Пожаров не случалось, но другие неприятности – частенько.

Я понял, что в пансионате нередко бывает ядерная война.

Корпус, куда нас поселили, встречал радостным плакатом: «За пользование кипятильником – немедленное выселение». Мне представилась жуткая картина.

«Не попить ли нам чайку, сударь?» – спрашиваю я Артура.

«Mon cher, я бы предпочел куриный бульон Gallina Blanca».

Мы включаем кипятильник, и тут же, вышибая дверь, в комнату врывается отряд ОМОН в масках и бросает нас лицом в пол.

«Лежать, крысы! Руки за голову!» – кричит злой омоновец.

«Вы имеете право хранить молчание, каждое ваше слово может быть истолковано против вас», – кричит добрый.

Хотя в России вроде так не говорят. Да и кипятильников у нас нет. К тому же в любой момент может начаться ядерная война, перед которой наше преступление померкнет.

Поэтому гораздо более жуткие картины мне стали рисоваться при прочтении висевшего на стене распорядка дня: 8.00 – подъем, 23.00 – отход ко сну, прием гостей и посетителей с 15.00 до 18.00. Два молодых человека на отдыхе обычно планируют прием посетителей, а равно и посетительниц несколько в другое время.

К счастью, распорядок дня не соблюдался. С другой стороны, плюсами отдыха в пансионате тоже воспользоваться не удалось. Трехразовое питание превратилось в одноразовое, поскольку мы умудрялись просыпать не только завтраки, но и обеды. Бесплатный бильярд предусматривал запись, которая начиналась сразу же после официального подъема и заканчивалась в десять минут девятого.

Через два дня мы вернулись к кочевому образу жизни. В конце концов, мы приехали не есть, а отдыхать. Главным образом – отвлечься от работы. В тот год были выборы в Госдуму. Я работал на одного мало вменяемого кандидата. От него и отвлекался.

Все закончилось, когда в один прекрасный день я познакомился с девушкой, представившись знаменитым журналистом и великим политтехнологом. В ответ услышал, что она на выборах работала на депутата Кривенченко.

Еще я услышал, что ей нравится Юрий Болдыррев. Мне пришлось объяснять, почему мне не нравится Юрий Болдыререв. Я понял, что надо было уезжать куда-нибудь подальше.

На следующий день я вернулся домой. А девушку закадрил Артур.

* * *

– Ни разу в жизни не был в пансионате, – сказал оператор. – Мне дачи хватает.

– И что ты там делаешь? – спросил я. – Стоишь жопой кверху на картофельной грядке?

Оператор вздохнул, подтверждая мою правоту.

– Почему вы всегда выпендриваетесь? – обратилась ко мне Аня. – У вас и с девочкой в Репино не получилось, потому что вы всегда выпендриваетесь.

– Правильно, – сказал оператор. – Нужно было согласиться на Болдырева, тогда она согласилась бы на тебя.

– Нет, – вмешался Жора, – женщине сразу нужно показать свою сущность. Чтобы в дальнейшем не было недоразумений.

Я задумался и сказал:

– Кто знает, какова наша сущность? Расскажу вам историю про человеческую сущность, а заодно и про дачу.

Рассказ о проявлениях человеческой сущности

Мне ли не знать, что такое дача. Толмачево, что под Лугой, – это моя вторая родина. Сначала мы приезжали туда к родственнице. Потом снимали домик на хуторе. А затем прикупили собственное строение с прилегающими к нему двумя сотками.

У нас была постоянная летняя компания – Толик, Кирилл, Аркаша и я.

Старшим был Толик. Он рос неразговорчивым и угрюмым. Толиков род медленно, но верно развивался по нисходящей. Дед – профессор, отец – доцент, а Толика выгнали из того института, где дед служил профессором, а отец – доцентом.

С детства Толик умел нарываться на неприятности. То сломает велосипед внучке другого профессора. То обматерит соседскую кошку, о чем немедленно доложат его деду. Дед сажал Толика под арест. То есть запирал на участке. Неделями Толик сидел взаперти и от скуки чего-то мастерил.

И вырос из Толика умелец на все руки. Он сам построил себе дом, разобрав по бревнышку соседский пионерлагерь. Провел в дом электричество, лишив света не только заброшенный пионерлагерь, но окрестные детские сады, которые еще функционировали.

Но изгнанного из института Толика забрили в армию. И послали служить в спецназ. Толик был тощий и нескладный. Но длинный. За рост его и определили в спецназ. Вроде как раньше за рост брали в гвардию.

Толик служил в горячих точках. В Таджикистане и Осетии. Рассказывал жуткие истории.

– Пошли наши в Таджикистане в футбол играть. Тут налетели «духи» и всех порешили.

– Всех?

– Всех. А в Осетии стояли наши на посту. Подходит маленький мальчик. Дай, говорит, дяденька, автомат посмотреть. Тот дал. Мальчик мгновенно снял «калаш» с предохранителя и всех порешил.

Рассказывал Толик медленно. Лениво. Безо всяких эмоций.

Впрочем, были истории, которые Толик рассказывал вдохновенно. Про то, как он нажрался с прапором и выдавал себя за лейтенанта. Про то, как молодые не признали в нем дембеля и наваляли пиздюлей.

В эти истории мы верили, а в ужасы нет. Мы были молоды, и нам не хотелось верить в ужасы.

Когда мы знакомились с девушками, Толик все время молчал.

– Почему он молчит? – спрашивали девушки.

– Это человек трудной судьбы, – говорили мы. – Человек, видевший смерть.

Девушки понимающе качали головами и проникались к нам уважением.

Кирилл был мальчиком из хорошей семьи. Он любил футбол и историю. Я тоже любил футбол и историю. Мы отлично ладили.

А вот Аркашу я ненавидел с детства. Каждое лето мы встречались в Толмачево, и каждое лето его ставили мне в пример. Аркаша поливает грядки, а я не поливаю. Аркаша помогает бабушке, а я только мешаю. Аркаша прочитал всего Фенимора Купера, а я два месяца не могу дочитать повесть «Кортик».

Аркаша был абсолютно правильным.

– Ругаться матом нехорошо, – говорил Аркаша.

Сам он иногда позволял себе сказать: «Пошел на», – а потом шепотом добавить: «Хуй». Он и в двадцать лет добавлял это слово шепотом.

Когда мы бросали окурки, Аркаша подбегал и затаптывал их ногой.