Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

class="p1">Приятельница жены, Людмила Борисовна, полная крашеная дама с темным пушком на подбородке, преподавала когда-то в музыкальной школе, в которой недолго занималась их дочь, однако теперь работала в швейном ателье. Бывала Людмила Борисовна у них часто и всякий раз, уходя, задерживалась у приоткрытой двери его комнаты, ахала, притворно ужасалась и говорила вполголоса, но так, чтобы он мог услышать:

— Ах, дорогая моя, я не могу вас понять! Это же не роскошь! Что вы? Боже упаси! Вам это просто необходимо! У девочки несомненный талант! Посмотрите на ее руки! И уж поверьте мне, моя милочка, — ее ждет будущее! Вы понимаете, что это такое? На этот счет я имею некоторый опыт! Нет, я категорически отказываюсь вас понимать!..

Тихон Ильич отрывался от бумаг, поднимал голову, видел мощную спину Людмилы Борисовны, туго перехваченную узкой полоской лифчика, и шевелящиеся бугры на этой спине, обтянутые кремовым нейлоном, брезгливо морщился и бормотал:

— Несомненная дура… Категорическая…

А когда он нарочито шумно выбирался из-за стола, с грохотом отодвигал стул и выходил из своей комнаты, Людмила Борисовна изображала на дряблом лице изумленную радость, жеманно кланялась и сразу же начинала рассказывать о каком-то Синельникове («Ну, мы же видели его, дорогая, не помните?.. Ну, интересный такой, шатен… Конечно же, на Рихтере!.. В консерватории, конечно…»), и что Синельников этот недавно защитил докторскую диссертацию, и что защита прошла без каких-либо осложнений.

Тихон Ильич пренебрежительно хмыкал, а Людмила Борисовна обиженно поджимала лоснящиеся губы и значительно поглядывала на его жену. Он прекрасно понимал эти значительные взгляды и еще больше раздражался.

— Да, да… разумеется… — говорил насмешливо Тихон Ильич. — Дело это пустяковое! А если этот Чересседельников ваш, или как его там, не верхогляд — то карьерист и подхалим. Для таких экземпляров сложностей в природе не существует. Вы уж тут моему опыту поверьте!..

— Ты становишься совершенно невыносим, Тиш, — спокойно говорила ему жена после ухода Людмилы Борисовны. — Объясни мне, пожалуйста, что плохого она тебе сделала? Ну, почему ты вообще так нетерпим к людям? У нас у всех есть какие-нибудь недостатки, но ведь нельзя же быть таким… Она хоть и неудачница, но человек умный, душевный. Светлану она любит и хочет ей добра. В конце концов так относиться к ней невежливо, нетактично. Или ты считаешь обязательным лишний раз подчеркнуть собственную невоспитанность?

Жена всегда разговаривала с ним спокойным и слегка покровительственным тоном.

Тихон Ильич тоже старался казаться спокойным, но, чувствуя, как тяжело сжимается у него сердце, говорил, трудно двигая непослушными губами:

— Во-первых, я уже тысячу раз просил тебя не называть меня этой идиотской кличкой! Тихон я… Понимаешь ты?.. Просто — Тихон! Сын деревенского кузнеца и, как тебе известно, внук спившегося шорника… Они меня и воспитали… А во-вторых, твоя подруга — типичная дрянь! Никакая она не душевная, не чу́дная!

— Понять не могу, когда ты успел превратиться в законченного грубияна? — Жена удивленно приподнимала брови и спокойно отворачивалась к овальному трюмо.

Наклоняясь, она близоруко рассматривала свое лицо, подведенные карандашиком уголки глаз, тонкие морщинки на лбу, озабоченно разглаживала их, поправляла прическу и говорила в зеркало:

— Нет, ты становишься совершенно невыносимым…

Тихон Ильич сопел, стискивал зубы и торопливо уходил к себе в комнату. Там он опускался на старенькую жесткую тахту, упирался в нее руками, и вены вздувались у него на руках, и ноги слабели, и смотрел он с ненавистью на разложенные на столе кальки, фотографии, выписки из старых отчетов. Под веками у него возникала сухая резь, а в висках горячо и гулко стучало.

«А может быть, я действительно не замечаю в них чего-то особенного? — медленно думал он. — Может быть, они и в самом деле какие-то возвышенные, добрые, нежные? И воспринимают они все не так, как остальные, обыкновенные люди, и видят то, что недоступно этим обыкновенным? Может, потому они и обижаются из-за всякого пустяка? Ну, что я ей сказал? Ничего страшного… И обидеть ее не хотел, конечно, а так… Закопаешься в этих бумажках и свету белого за ними не видишь… Да-а-а… А они-то вот живут по-настоящему: концерты там всякие, консерватории… Чувствуют что-то, переживают, волнуются… Тонкие, видишь ли, натуры!.. Да нет же, нет! Чепуха это все! От безделья у них эта тонкость! К чертовой бабушке! Работать надо!..»

Но, пересев к столу, Тихон Ильич подолгу не мог сосредоточиться, перебирал вздрагивающими пальцами исписанные листы, перекладывал с места на место снимки, рисовал на бумаге треугольники, рожицы, завитушки. И, успокаиваясь постепенно, начинал он думать о том, что где-то в жизни его был очень важный рубеж, который следовало переходить осторожно, как таежную топь, тщательно выбирая путь, потому что за ним ведь могли идти и другие. А он, ни о чем не задумываясь, просто перешагнул его и даже не заметил. Чего уж разбираться-то теперь! Все равно ничего не переделаешь…

В молодости Тихон Ильич верил, что жизнь у него сложится легко и счастливо. Женился он рано на худенькой большеглазой девчонке, с которой познакомился в городской библиотеке. Девчонка училась в педагогическом, а он собирался стать геологом. Дочка родилась у них, когда он перешел на предпоследний курс.

За женой он поехал, убежав с лекции. Тихон Ильич даже цветы позабыл купить, и уже там, в маленькой чистой комнатенке, где над окошком дежурной сестры висел список только что родившихся ребятишек и растерянные мужья, родственники и знакомые толпились возле этого списка, он выпросил у какого-то смущенного и счастливого паренька две красные махровые гвоздики.

А сам он тоже был смущен, и испуганно-счастлив, и с замиранием сердца ждал чего-то необыкновенного, радостного.

Тихон Ильич помнил, как, принимая из рук жены перевязанный розовой ленточкой сверток, он чуть было не выронил его, когда в этом белом свертке неожиданно упруго заворочалось что-то живое. Он осторожно приподнял тогда уголок одеяла и увидел сморщенное, красное личико с крепко зажмуренными глазами, не то улыбающееся, не то плачущее…

— А ну-ка, ну-ка, давай поглядим, какие они теперь, послевоенного образца, получаются? — пристал к ним какой-то пьяненький тощий мужичонка в старой гимнастерке, заглядывая сбоку. — Ты погляди-ка, а вроде бы ничего парень! Вполне даже подходящий!..

— Это же девочка. — Жена смущенно улыбнулась.

— Да ну? — удивился мужичонка. — Ишь ты! А голосище-то как у нашего старшины… Вполне даже гвардейский… Давай, друг, с тобой по этому случаю, а?.. Ты, мамаша, не шуми… Мы по-культурному… Без полива и огурец не растет…

Они купили бутылку горького портвейна в дощатой забегаловке рядом с трамвайной остановкой и выпили его вдвоем с мужичонкой из одного стакана. Стакан был липкий, и