Шесть загадок для дона Исидро Пароди - Адольфо Биой Касарес

– Ах, вы совершили бестактность! – тоненьким голосом пропищала вторая дама. – Попали пальцем в небо! Она просто сопровождает меня. Это fräulein, мисс Байлэм. Сеньора Муньягорри – это я.

Пароди предложил посетительницам сесть на скамью, а сам устроился на складной койке. Мариана снова и без малейшего смущения заговорила:

– Какая милая комнатка, и ничего общего с living[45]моей невестки – там такие кошмарные ширмы! А вы, сеньор Пароди, как вижу, поклонник кубизма, хотя он уже, право, вышел из моды. И все же я бы посоветовала вам чуть переделать дверь. Меня приводит в дикий восторг покрашенный белой краской металл. Микки Монтенегро – вам не кажется, что он гениален? – настойчиво советовал нам обратиться к вам. Какая удача, что мы застали вас на месте. Я хотела поговорить с вами, потому что разговаривать с полицейскими – кошмарная маета, своими дурацкими вопросами они чуть не свели с ума и меня, и моих золовок, этих несносных зануд.

А теперь я расскажу, что произошло в тот день, тридцатого числа, начиная с самого утра. В доме были только Форменто, Монтенегро, Англада, я и мой супруг – больше никого. Ах, как жаль, что с нами не оказалось княгини, она обладает charme, который коммунистам в России удалось-таки истребить. Но представьте, женская интуиция, материнская интуиция – это нечто особое! Когда Консуэло принесла мне сливовый сок, у меня голова раскалывалась от боли. Но мужчины – черствые создания. Сначала я зашла в комнату к Мануэлю, он даже не стал меня слушать, потому что у него тоже болела голова, хотя, разумеется, не так, как у меня. Мы, женщины, прошедшие школу материнства, умеем не потакать своим слабостям. К тому же он сам был виноват: накануне лег спать очень поздно. Они с Форменто полночи обсуждали какую-то книгу. И чего ради он взялся спорить о вещах, в которых всегда был полным профаном? Я застала только конец разговора, но тотчас поняла, о чем речь. Пепе – простите, я имею в виду Форменто – занят подготовкой популярного издания – перевода «La soirée avec M.Teste». Чтобы массам было понятно – для того, собственно, и затеяно дело, – он перевел название как «Вечер с доном Всезнайкой». Мануэль, который никогда не мог усвоить, что без любви не бывает милосердия, пытался разубедить его. Он говорил ему, что Поль Валери других заставляет думать, сам же не думает, а Форменто твердил в ответ, что перевод у него уже готов. Я, кстати, сколько раз говорила в Доме искусств, что надо бы пригласить Валери почитать у нас лекции. Не знаю, что там случилось в тот день, видно, северный ветер помрачил нам рассудок, особенно мне, я ведь страшно восприимчива. Даже fräulein, скажем прямо, забыла-таки свое место и сцепилась с Мануэлем из-за Пампы, который ну никак не желает рядиться в костюм гаучо. Не знаю, не знаю, зачем я вам рассказываю о том, что случилось накануне. Тридцатого, после чая, Англада – а он привык думать только о себе и даже не подозревает, как я ненавижу ходить пешком, – заставил меня в очередной раз идти показывать ему австралийский пруд; представьте только: солнце палит, тучи мошек. К счастью, я сумела отвертеться и снова принялась читать Жионо: только не вздумайте сказать, что вам не нравится «Accompagnés de la flûte».[46]Потрясающая книга, просто забываешь, что происходит вокруг. Но прежде я решила зайти к Мануэлю, который сидел на террасе – все смотрел на своих быков. Было почти шесть, я поднялась по черной лестнице. И тут я буквально остолбенела и сказала «ах!». Жуткая картина! Я в блузе цвета лосося и в шортах от Вионне стою у перил, а в двух шагах от меня – Мануэль, пригвожденный кинжалом Пампы к спинке кресла. К счастью, малыш охотился за кошками и не видел этого ужасного зрелища. К вечеру он вернулся со славным трофеем – полудюжиной кошачьих хвостов.

Мисс Байлэм добавила:

– Мне пришлось выбросить их в уборную, от них шел отвратительный запах.

Произнесла она это едва ли не сладострастно.

В то сентябрьское утро Англаду посетило вдохновение. Его блестящему интеллекту вдруг открылись прошлое и будущее, история футуризма и закулисная возня, которую кое-кто из hommes de lettres вел за его спиной, чтобы он согласился-таки принять Нобелевскую премию. Когда Пароди решил было, что фонтан красноречия Англады иссяк, поэт резко переменил тему, заметив с добродушной усмешкой:

– Бедняга Форменто! Решительно, чилийские пираты знают свое дело. Прочтите это письмо, дорогой Пароди. Они не желают публиковать его смехотворный перевод Поля Валери.

Дон Исидро покорно прочел:

Многоуважаемый сеньор!

Мы вынуждены повторить Вам то, что уже сообщили в нашем ответе на Ваши письма от 19-го, 26-го и 30 августа сего года. Мы не имеем возможности оплачивать расходы по изданию: стоимость клише, оплата авторских прав на иллюстрации Уолта Диснея, поздравления к Новому году и Пасхе на иностранных языках делают проект неосуществимым, если только Вы не оплатите целиком стоимость макета и не покроете складские расходы мебельному складу «Компрессора».

Остаемся к Вашим услугам

За зав. управляющего Руфино Хихена С.

Чуть помолчав, дон Исидро заговорил:

– Это деловое письмецо прямо-таки небеса нам послали. И я начинаю связывать концы с концами. Вы вот только что с таким удовольствием рассуждали о книгах. Теперь позвольте порассуждать и мне. Я ведь прочел этот томик с красивыми картинками: вы на ходулях, вы в детском костюмчике, вы на велосипеде. И я всласть посмеялся. Кто бы мог подумать, что дон Форменто, этот женоподобный красавчик с похоронной физиономией – поди сыщи другого такого – сумел так здорово подшутить над, уж простите меня великодушно, неким напыщенным простофилей. Взгляните-ка, все книги Форменто таят в себе издевку: вы сочиняете «Гимны к миллионерам», а этот мальчишка, сохраняя почтительную дистанцию, – «Оды к управляющим»; вы – «Записки гаучо», он – «Записки заготовителя птицы и яиц». Знаете, теперь я могу рассказать, как все произошло, – с самого начала.

А с самого начала была сказка об украденных письмах. Я сразу выкинул эту историю из головы, потому что, если человек что-то потерял, он не станет обращаться за помощью к узнику. Наш павлин, распуская хвост, твердил, что письма-де компрометировали некую даму, что между ним и дамой ничего не было и они переписывались из душевной симпатии – не более того. А говорил он это только для того, чтобы я решил, будто дама – его любовница. Через неделю явился доверчивый Монтенегро и сообщил, что павлин пребывает в большой тревоге. На сей раз он вел себя так, будто и вправду что-то потерял. И даже обратился к частному сыщику, который, в отличие от меня, еще не успел загреметь в тюрьму. Потом все отправились в усадьбу, где и был убит Муньягорри, потом дон Форменто нанес мне визит, и тут у меня зародились кое-какие подозрения.

Вы сказали, что у вас украли письма. Вы даже намекнули, что украл их Форменто. Хотели вы одного: чтобы о письмах пошли разговоры, чтобы пошли сплетни о вас и о той даме. Потом ложь обернулась правдой: Форменто письма украл. Украл, чтобы опубликовать. Вы ему смертельно надоели, и после двухчасового монолога, который вы нынче обрушили на меня, я вполне понимаю молодого человека. Он вас так возненавидел, что скрытых насмешек ему уже стало мало. Он решил напечатать письма, чтобы одним ударом вывести вас на чистую воду и показать всей стране, что ничего на самом деле между вами и Марианой не было. Но Муньягорри глядел на вещи иначе. Он не желал, чтобы, опубликовав все эти глупости, его жену выставляли на смех. Двадцать девятого он попытался поговорить с Форменто, поохладить его пыл. Об этой беседе Форменто не сказал мне ни слова; в разгар спора появилась Мариана, но у них хватило такта сделать вид, будто обсуждалась та самая книга, которую Форменто переводил с французского. Можно подумать, простым крестьянам или пеонам есть дело до всех этих ваших книг! Назавтра Муньягорри повез Форменто в Пилар, чтобы тот отправил письмо издателям и приостановил тем самым печатание писем Марианы. Но Форменто такой поворот никак не устраивал, и он решил избавиться от Муньягорри. Времени на размышления у него не оставалось, потому что существовала еще и другая опасность: что откроются его шашни с сеньорой Марианой. Эта дурочка не умеет держать себя в руках и без конца повторяет то, что слышала от него: о любви и милосердии, об англичанке, которая забыла свое место… Кроме того, она выдала себя, назвав его однажды при мне уменьшительным именем – Пеле.