Невозвратные дали. Дневники путешествий - Анастасия Цветаева

Но жизнь мчится. Пачки видов Бахчисарая, на них нежные надписи, уют обеда вчетвером в местной столовой, сидим с Женей, мальчики нам несут тарелки со снедью, в стаканах питье…

Над Бахчисараем — с Пушкиным, Мариной, Лжедмитрием и стихами Марины о них — синяя ночь, обрывок луны зашел за гарем, кривые улицы — лунны. Альбовой всё нет, и мы бродим, смешав мальчиков — Женя с Валериком, я — с Андреем, говорим, говорим… Решаем зайти все в кино. Ждем начала его под шелковицей? На скамье. Лунные тени… Жизнь летит, сердце замерло тоской о прошлом. Я не видела фильма (может, спала?).

Альбова приняла нас, но четверых устроить не смогла, дала адрес близкой гостиницы. Мальчики, попрощавшись, ушли.

Поэтесса, Армении дочь, накормив, уложила нас на диванах с горой подушек под картинами, портретами и стихами. У нее тоже страсть к кошкам. И уже стоит ночь.

На утренней, солнечной узкой улице Бахчисарая мы сели в автобус на Севастополь. Я не помню особенностей пути. Но когда на автобусной площади знаменитого города, дважды героя, — где я не была с одиннадцати лет, Марине — тринадцать, с еще живой мамой, с папой… — Андрей и Женя никак не могли решиться, ехать ли нам в гостиницу или идти за женщиной, звавшей к себе на квартиру (я держала нейтралитет, чтоб не спорить, хотела ж (как и Валерик — в гостиницу, чтоб свободней!) — я увидела в первый раз моего — сына? внука? кого? — в раздражении. Озираясь, как затравленный, он сверкал глазами, насмешничал, возмущался. Я ласково успокаивала, звала в юмор: не всё ли равно, только бы все миром. Андрей в азарте спора, чтоб убедить Женю, стал рыцарски на одно колено, и, смеясь, Женя сдалась. Потеряв время, поехали на край города на автобусе (а говорила женщина — рядом), и там, вместо обещанных комнат, женщина рассовала нас с вещами, меж комнат с людьми. Был и юмор: «одного из парней» — с собой в комнату. Мы с Женей, смеясь, матерински не согласились, и наших мальчиков запихали вместе, но в проходную.

Маленький садик в уступах, дощатый скворешник уборной, от него — вид на город. Но, умывшись, уже не терпит более ничего Валерик: «Пока Евгения Филипповна отдохнет и соберется с Андреем — едемте в Херсонес! Встреча с ними у входа в Музей!»

Жене было душно в комнате, и она устала. Я распахнула окно, спросила, когда их ждать, сказала о плане Валерика — и мы уже летим с горы…

Автобусный путь! В «русскую Помпею!», как когда-то мальпосты и омнибусы, в век шарманок и музыкальных шкатулок, ты везешь нас, автобус, через весь грохот города — в тишину старины… Мы идем, Старость и Молодость, остатки женской души и расцвет — мужской, мимо каменно-известковых стен — туда, где синеют покой и прохлада. (Так стрелка компаса знает, где Север…) Я не думала, что это так близко! Из одного Царства Истории, Русской — в Историю Греции[95]… Херсонес!

— Мы проходим меж низких стен, домов редеющих — кончаются — кончились, и на повороте Валерик мне говорит:

— Мы потом зайдем к одному моему другу, здесь живущему за виллой Боргезе, у площади (я забыла иностранное слово).

— Хорошо, — отвечаю я рассеянно, радостно, не все ли равно куда, к кому… Если ему так хочется! Перед нами — от белизны мраморной больно глазам! Сердце бьется… На фоне светло-синего, с растворенной струей зелени посередине — невиданный цвет! моря — две колонны, стройные, и еще там — обломок… и там — колонна, и там… Стоим, занемев. Но рука спутника твердо берет мою, и проходим влево, поворот, лесенка… Он нагнулся: он читает название древней улицы (восстановленное). У фундамента разрушенного дома, сколько ни видит глаз — вправо и влево — чертеж руин[96]. Лишь вперед — необъятно взгляду — море. Мы сошли на берег. Доведя меня, он останавливается:

— Ничего, если я немного похожу тут — один?

Голос ласков, лишь слова — отдаленные.

— О, конечно!

Легкий прыжок — и он уже вскарабкался на отлогий холм, я вижу его, близящегося к колоннам… Ему жарко. Он снял свитер, тащит его за собой (потеряет?), стройные шея и руки обнажены вокруг синевы майки, черная голова мелькает над развалинами… Грек!

Я лежала, блаженно греясь и отдыхая на удивительного вида камнях: светло-серые, светлее помпейского пепла, и все в мелких ямках, углублениях, точно их грызло чудовище. А подпушка меж них, везде — перламутр: осколки, кусочки раковин, тускло-жемчужных с краем сиянья. Я их набираю — пригоршню. Я погрузилась в это сказочное занятие, откладывая: Валерику, Жене, Лизе… когда легкий шелест камней поднял мне голову.

— Как! Вы?! Вы же хотели один побродить…

Сел рядом.

— Побродил! И — соскучился! — улыбается.

Лег, полежал. Тишина, какой не бывает! Никого.

Взял камни.

— Тут ходило доисторическое чудовище. След когтей… (Подняв на ладони — камни.)

Он, кажется, еще загорел? Чудесная красота Валерикина лица, добрая — мальчишеская? — улыбка… Уже встал.

— Я выкупаюсь, хорошо? И посохну потом на солнце. Я — древний грек… О, я не заболею, не бойтесь!

Здесь, в Греции — он уже плывет, чеканя на морской синеве свой профиль, и мне кажется, это я плыву в синеватой зелени тихих волн, мне прохладно в воде — так мы близки!..

Море, греческое, Херсонесское море, кто опишет Тебя? Слово «малахит» грубо, и цвет — темней. Но оттенок его, раскаляясь далью и солнцем, так отличен от всех морей виденных, что Ты — в дай Бог долгую жизнь плывущего по Тебе Валерика и тот остаток ее, что мне даст Бог — Ты останешься в сердце нерушимо, вечнее и художнически — точнее, чем этот беспомощный осколок стекла, бутылочного синевато-зеленого, что моя рука задумчиво положила на платок, на горку раковин перламутра — чтобы взглянув, — вспомнить?