Шотландская любовь - Карен Рэнни

– Шона, не виси над душой, – сказал он, не открывая глаз.

– Я не вишу.

Он приоткрыл глаза.

– Я просто отдыхаю.

– Ты себя измучил.

– Я себя измучил, – признал он и криво улыбнулся. – Я хотел всем доказать, что не инвалид, но эти лестницы – сущее проклятие.

Шона перевела встревоженный взгляд на его ногу.

– Тебе хуже?

– Нет. – Он сел. – Просто рана болит, словно на ней вверх-вниз скачет дьявол.

Шона оглянулась на Хелен, которая выглядела такой же обеспокоенной, как она.

– Хелен говорит, что мы с тобой упрямые. Ты только что доказал ее правоту, Фергус.

Но как бы она ни досадовала, она не могла оставаться равнодушной, когда Фергус улыбался вот так, уголком рта, без тени раскаяния в глазах.

– Зачем ты приехал? – спросила она, помогая ему сесть на краю постели.

– Тем более когда ты строго-настрого запретила мне это делать?

– Я не запрещала. – Нет, по правде сказать, запрещала. – Ладно. Я просто хотела сама договориться с американцами.

– А я вообще не хочу с ними ни о чем договариваться.

Шона посмотрела на Хелен – ее компаньонка оказалась полностью права. Они оба большие упрямцы, может быть, самые большие во всей Шотландии.

Что-то ей подсказывало, что понадобится все ее самообладание, чтобы завершить продажу Гэрлоха – прежде, чем она окончательно оставит прошлое позади.

Шона проснулась на рассвете и зажгла в комнате масляную лампу. При мысли о том, что она снова будет спать в своей просторной спальне, ей становилось не по себе. Окна спальни выходили на Ратмор, и Шона боялась, что всю ночь простоит, прижав пальцы к стеклу, отчаянно желая быть на семь лет моложе, когда была по уши влюблена в Гордона.

Но любовь умерла.

Если цветок не поливать, он засохнет. Погибнет без заботы. Даже такое живучее растение, как вереск, можно убить.

Так и любовь без пищи умирает.

На эту ночь они с Хелен заняли одну из гостевых спален. Окна ее выходили на витую подъездную дорогу к Гэрлоху. В последний раз здесь спал кто-то из гостей, приехавших на похороны ее родителей, и было это около десяти лет назад.

В окно пробивался скудный свет нового дня.

Комната пахла пылью и плесенью. Неужели в этой части здания окна не открываются? Или же Старый Нед попросту оставил их открытыми настежь во время дождя? Запах действовал на Шону как немой укор – равно как и слой пыли на всех поверхностях.

Они с Фергусом плохо ухаживали за наследием предков. Гэрлох символизировал собой честь и гордость ее клана, он хранил столько напоминаний о прошлом, что оно затопило бы ее, если бы Шона ему позволила. Каждая комната воскрешала в памяти то рокочущий голос отца, то улыбку матери, то звук бегущих шагов Фергуса.

Теперь она молилась, чтобы Господь ниспослал ей мужество проститься со всем этим.

У нее имелся только один выход – продать замок. И стоило, наверное, подумать о хороших сторонах этого предприятия: когда она продаст Гэрлох, ей больше не придется смотреть на дом Гордона, вспоминать уютную хижину, затерянную в лесу, тропинку к озеру и обрывистый берег, где они много лет назад устраивали пикники.

Если продать Гэрлох, то денег хватит на то, чтобы переехать в какие-нибудь теплые края, где пронзительный ветер не напоминает летом о зиме и где Фергус сможет нежиться на солнышке и загорать.

Однако Фергус не спешит ей помочь.

А прямо сейчас нужно протереть мебель от пыли, помыть полы, оттереть каминные решетки, подмести в коридорах и снять паутину. Возможно, в самых темных уголках придется петь, чтобы прогнать призраков в неиспользуемые части замка.

У нее заурчало в животе – это напомнило о том, как скуден был их вчерашний ужин. Он состоял из ржаного хлеба, варенья, остатков говяжьего бульона и жаркого в горшочке. По негласной договоренности они с Хелен заставили Фергуса съесть жаркое и выпить бульон. Старый Нед раздобыл в погребе бутылку вина, и Фергус воздал ей должное. Она опустела еще до того, как успели доесть хлеб с вареньем. Так как у них не было ни настойки опия, ни другого обезболивающего, Шона промолчала.

– И это все? – удивился Фергус, осматривая стол перед началом трапезы.

– Овес мы оставили на завтрак, – ответила она гораздо веселее, чем было у нее на душе.

Они обменялись взглядами.

– Я просто плохо спланировала поездку, – солгала она, не желая открывать ему всю глубину их нищеты. – Надо было запастись провизией в Инвергэр-Виллидж.

– Надеюсь, ты сделаешь это завтра, – отозвался он, наливая себе очередной стакан вина.

Она прикусила язык и не сказала того, что могла бы: «Брат, у нас совсем нет денег, и уже давно. Единственное, что может нас спасти, – это продажа Гэрлоха».

Он никогда не спрашивал ее, сколько она унаследовала от Брюса и сколько стоит содержание их дома в Инвернессе. Возможно, он точно так же не станет интересоваться деньгами, которые нужны, чтобы подготовить Гэрлох к приезду американцев. На этот вопрос ответ очевиден: денег нет. Придется ей развлекать гостей выдумками и, что называется, ловкостью рук.

Молитвы, кстати, тоже не повредят.

У Фергуса, однако, есть оправдание: у него полно других забот, как, например, пережить тяжелейшее ранение.

Ее желудок снова заявил о себе во всеуслышание. Мысль о завтраке не покидала ее, а становилась только все более и более привлекательной, и не важно, что у них на завтрак будет одна овсянка.

Хелен, которая прежде лежала, уткнувшись лицом в подушку, повернула голову и несколько раз моргнула. Волосы пушились вокруг ее головы как нимб, на лице отпечатались складки наволочки. Шону этот вид поразил: обычно Хелен являла собой образчик опрятности.

– Как думаешь, сегодня он пришлет какую-нибудь еду?

Оказывается, они думали об одном и том же.

Шона улыбнулась:

– Если нет, придется вернуться в Инвернесс и продать брошь.

– Ты и вправду готова с ней расстаться? Это же единственная вещь, которая осталась тебе от матери.

Ну зачем она в минуту слабости рассказала об этом Хелен?

– Воспоминания не продашь.

– В пиршественном зале полным-полно оружия, – заметила Хелен.

Шона только кивнула.

Фергус, будучи лэрдом, и слышать не захочет о том, чтобы продать что-то из этих артефактов. Каждый меч, прошедший многие битвы, бережно отполированный, любовно заточенный, священен для него, равно как и щиты с вмятинами и пятнами крови. Каждый меч, каждый щит – это знак победы или смерти членов клана. В малой гостиной висят волынки, и на многих из них не играли со дня основания Гэрлоха. Трубы забиты пылью. А мехи превратились в лохмотья, но за них можно выручить несколько пенни.