Харроу из Девятого дома - Тэмсин Мьюир

– Я что, подала знак? – кое-как спросила она. – Что, был сигнал? Нет? Тогда вынуждена тебе напомнить, что все остальное тебя не касается. Надеюсь, напоминать второй раз не придется.

Он не потел так, как она, но ресницы его казались влажными от света.

– Как вам будет угодно, моя госпожа. – Рапира не болталась у него на боку, а лежала на коленях, как чужой младенец. Харроу со смутным удовольствием отметила, что вместо второго оружия он таскал плетеную корзину, хотя Агламена очень активно возражала против этой идеи. Это выглядело… приемлемо. Ей нужен был соратник, а не цирковой фокусник.

– Где мы? – спросила Харроу, снова охваченная внезапной нервозностью.

– Я думал… вероятно… Примерно в четырехстах километрах над поверхностью, – ответил он, неправильно поняв ее вопрос. – Там какая-то проблема с нашим разрешением на посадку. Уверен, мы скоро покинем орбиту.

Харрохак встала с мешочка с землей Дома – все равно сейчас в нем осталось одно напоминание о танергии – и подошла к тому месту, откуда лился свет. В последний момент она вспомнила, что у нее есть с собой, и вытащила плотную вуаль из недр своих священных одеяний. Обвязала ее вокруг головы и натянула поверх капюшон, от которого все еще пахло солями, заботливо собранными Круксом. Травяной, едкий, домашний запах, такой знакомый, что глаза снова начало жечь. Потом она выглянула в окно.

Из космоса Первый дом выглядел, как перевернутая шкатулка с драгоценностями. Окруженная белым сиянием планета, покрытая темно-синими, сверкающими, полными кислорода океанами. Планета воды, достаточно близко расположенная к огненному вихрю Доминика, чтобы вода не замерзла, но недостаточно близко, чтобы она иссохла. Зыбкий, изменчивый океан – повсюду, насколько хватало взгляда покрасневших, чешущихся глаз. Потом этот взгляд упал на собрание крошечных квадратиков, теснившихся вокруг сероватого центра.

Она вернулась назад к своему месту и поняла, что тревожно повторяет:

– Порой я что-то забываю… мне кажется, что я сплю.

– Это совершено нормально, моя госпожа, – сказал он. – Возможно, я прав, полагая, что, по-вашему, меня могло удивить ваше… ваша немощь. – Когда она посмотрела на него, он явно почувствовал, что грохот и треск механизмов шаттла для него невыносимы, и начал традиционное для Ортуса отступление: – Ваше… так называемое… заболевание…

– Нигенад, говори нормально.

– Ваше безумие, – сказал ее спутник.

Она чуть опустила плечи. Он принял ее облегчение за эмоцию, которую она никогда не испытывала, – и он должен был это знать. Он рассеянно произнес:

– На самом деле единственным сюрпризом, если можно так выразиться… стало… нет, я не удивлен, госпожа Харрохак. Возможно, вы даже находите это полезным.

– Полезным.

Ортус прочистил горло. Это вызвало у нее очень много эмоций. Ортус прочищал горло, как будто извлекал меч из ножен, как будто пересыпал костяшки пальцев в кармане, будучи некромантом Запертой гробницы. Было уже слишком поздно: он принялся декламировать.

– Ах да, – сказала Харрохак, – книга шестнадцатая. Кстати, термин «костяное безумие» можно истолковать совершенно неверно…

Лучше смерть от обнаженного клинка, лучше смерть от костей. Существовал только один способ привести Ортуса Нигенада в состояние полного исступления, и она успела забыть, что этим злоупотреблять не стоит. Ортус чопорно заявил, что, по его мнению, никто из читавших «Нониаду» не может быть таким идиотом, чтобы неправильно воспринять такое простое и запоминающееся словосочетание, как «костяное безумие». Потом предположил, что такие люди, вероятно, вовсе не умеют читать, и больше склонны к неприличным журналам и гадким памфлетам, чем к сложным эпическим поэмам вроде «Нониады», и что он, Ортус, все равно не хотел бы, чтобы подобные личности читали его стихи.

– По крайней мере теперь у меня будет время закончить, – добавил он довольно мрачно, хотя эта мысль его явно порадовала.

Ее удивила только убежденность, с которой была высказана эта мысль. Она не стала говорить, что думала: что, даже если он прав, даже если Харроу меньше всего на свете хочет, чтобы Ортус болтался у нее под ногами, пока она будет изучать путь к званию ликтора, способ стать перстом и ладонью, единственный когда-либо открывавшийся перед ней божественный путь, позволяющий спасти Дом от разрушения, в котором она сама же и виновата. Ему все равно не стоило это говорить. Она надеялась, что он никогда не закончит свою поэму. Что в мире в принципе нет столько времени, чтобы ее закончить. Харрохак всегда считала, что Матфий Нониус, легендарный рыцарь ее Дома, был невыносимой сволочью.

– Харрохак, – сказал ее рыцарь. – Я бы хотел задать вам вопрос.

Он больше не казался скромным. Им овладела обычная напряженная грусть, хотя Харроу показалось, что здесь было и что-то еще. Какое-то время она смотрела ему в лицо. Он будет неплохим лекарством, если ее вдруг одолеет ностальгия. У него были типичные для Девятого дома глаза: почти черные, без переливов цвета, будто обведенные четким кружком по краю радужки – примерно такие же, как у нее. Ортус обеспокоенно спросил:

– Как вы думаете, что такое – быть ликтором? Их возраст, их вечность – тяготит ли он их? Главная ли это их беда?

Она снова удивилась.

– Нигенад, что за трагедия такая – жить мириады лет? Десяти тысяч лет хватит, чтобы узнать все, что стоит знать, прочитать все, что когда-либо было написано… учиться и вести исследования, не боясь преждевременного конца или забвения. В чем трагедия времени?

– Время может лишить человека смысла, – неожиданно сказал Ортус. Опустил глаза и добавил: – Я не жду, что это осознание вас раздавит, Преподобная дочь.

С тем же успехом он мог сказать: «Тебе семнадцать, соплячка. А я взрослый, мне тридцать пять».

Она не в первый раз пожалела, что не рискнула и не взяла с собой Агламену. В этом что-то было: ворваться в Первый дом с восьмидесятилетней старухой на буксире. Дерзко и уверенно послать всех на хер. Ой, у вас молодые рыцари? И что, они сражаются? Как старомодно! Как наивно! Но это был бы дерзкий и уверенный поступок по меркам Девятого дома. А ей приходилось признать, что представители Девятого дома мало что понимали в дерзости и уверенности.

– Нигенад, – сказала она. – Я – это я. Мне семнадцать. Но я уверяю тебя, что у меня множество достоинств.

– Я об этом прекрасно осведомлен, моя госпожа, – ответил Ортус.

Именно это он и должен был сказать. Но Харроу не понравилось, как он произнес эти слова.

– Что-то они нас долго тут выдерживают, – сказала она.