Бумажные книги Лали - Федор Кнорре

Ничто для тебя не менялось. Холодел камень зимой, и, если ночью несколько пушистых снежинок, налитых тихим лунным светом, залетало в узкое окошко, это было для тебя большое событие, и ты долго вспоминал снежинки и улыбался.

Летом теплел камень, и однажды сильный ветер поднял с земли и закрутил водоворотом лепестки полевых цветов, и веточка акации влетела и упала на пол близко от тебя, но так, что ты не мог до нее дотянуться. Несколько дней ты жадно рассматривал ее издали, как полное новостей письмо из свободного мира.

Это был длинный стебелек; справа и слева, как праздничные флажки на мачте, на нем красовались два ряда продолговатых, овальных листков. Постепенно они завяли и пожелтели, все, кроме одного, на самом верху. Он стал похож теперь на заносчиво вздернутый на верхушку мачты флажок кораблика. Новым событием стал день, когда ты сумел дотянуться кончиком пальца до стебелька и бережно поднести его к глазам.

Единственный листок на стебле оставался зеленым, он и не думал засыхать и вянуть. Теперь можно было с кем-то живым побеседовать впервые за долгие годы. Бережно прикрывая ладонями стебелек, ты подносил его к самым губам и тихим шепотом внятно ему говорил:

«Знай хоть ты один на свете, маленький. Это я! Я! Я вышиб из седла и убил Великана дикого леса. Запомни мое имя!.. — И ты целыми ночами шептал зеленому листику на стебельке свое имя и потом проклинал Великого Магистра. — Только несчастные слепые могут принимать его за какого-то Карло Карлони деи-Скорлупи! Пускай откроют глаза! Это же просто ничтожный карлик, карленыш, зловредный гномик Карлишка из какой-то гнилой скорлупки! А эти бедные дураки дают себя обмануть, воображая, что он мог совершить геройский подвиг! Это был я! Ты понял?»

Листок бодро зеленел, задорно вздернутый, как вымпел, на кончике стебелька.

Держа зеленый листик на длинном стебельке, ты шепотом пересказывал ему всю свою жизнь. Лгать беспомощному, молчаливому листку было бы подло. И ты рассказывал только правду. А когда что-нибудь рассказываешь, то ведь невольно и сам слышишь свой рассказ. И чем дальше ты рассказывал о прошедших днях своей свободной жизни, тем все странней и удивительней тебе становилось его слушать. Впервые ты тут увидел сам себя и свою жизнь новыми и ясными глазами. Горькая обида на несправедливую судьбу заслонилась чем-то совсем другим. Нежная, стонущая жалость к самому себе покинула тебя, и с великим удивлением и стыдом ты вдруг увидел, что мысли твои были уклончивы и фальшивы и часто они были как бы ненастоящими мыслями, но одними только словами, нарядно блистающими рыцарскими шлемами, гордо и пестро разукрашенными снаружи, пустыми и холодными внутри! Ах, до чего же, оказывается, мало было в тебе горячего, бескорыстного стремления отозваться на призыв измученных, страдающих людей, как слаба в тебе была любовь к этим бедным людям и до чего же сильна твоя азартная, злая жажда опрокинуть, сломить, победить, пробить себе путь!.. Это она гнала тебя вперед по полю битвы у замка Ля-Трапе, твоя надменная жажда прославить свое имя, а вовсе не боль сострадания тем угнетенным людям, которые так долго и безуспешно слали на все стороны гонцов с мольбой об избавлении от власти Великана, разорявшего их дома и земли!..

Ты все это понял и застонал сквозь стиснутые зубы от стыда, закрывая в темноте руками лицо, потому что от природы был честен и правдив и ненавидел ложь, и некогда люди верили тебе, и не всегда же ты обманывал самого себя, произнося слова, которые ведь все-таки жили же когда-то и громко звучали в глубине твоего сердца и только потом сделались слабыми отзвуками, которые ты наконец и вовсе перестал слышать.

Ты вспомнил то время, когда тебе поверили люди, и ведь ты их не обманул. Горькая, жгучая отрада была в этом воспоминании. Как мог ты позабыть его, это время, ведь оно-то и было твое единственное, неприкосновенное, чего не могли у тебя отнять никакие каменные стены, ни тяжелые цепи, ни железный ошейник! Ничто, никто, никогда!

Как встрепенулся, как ожил повсюду народ, когда ваше пестрое рыцарское войско собралось и шумно двинулось наконец в поход на замок проклятого Великана. Из темных лесных чащ выходили закопченные углежоги, пахари останавливали тощих волов, тянувших плуг, и рудокопы с землистыми лицами выползали из темных глубин подземных шахт, где добывали свинец и серебро. И все смотрели вам вслед в смутной надежде, что хоть теперь-то, наконец, что-то переменится в их жизни.

Из жалкого скопища дымных хижин выползали хилые ребятишки, чумазые, как печные горшки, и, спотыкаясь, бежали вам вслед, провожали радостным писком. Девушка в драном, грубой ткани платьишке, с прекрасным и смуглым от солнца и ветра лицом поднесла на привале тебе тяжелый деревянный ковш, полный чистой родниковой воды, и смотрела тебе в лицо, пока ты пил. Поддерживала у твоих губ широкий ковш с птичьей головкой на ручке и все смотрела не отрываясь тебе в лицо. «Ты уходишь, — сказала она, выплеснув воду, когда ты кончил пить. — Иди и возвращайся!» Она сжала тебе плечо, и ты ощутил, как сильна ее тонкая смуглая рука. Она крепко поцеловала твои мокрые от воды губы, и все это ты, оказывается, совсем позабыл и только теперь, вдруг, увидел все снова: ровно качнувшуюся поверхность воды в широком ковше и утиный носик птичьей головки, вырезанной на ручке, просунувшейся между пальцев сжимавшей ее руки. И глаза! Эти глаза, радостно блестевшие надеждой и верой в тебя!..

Вскоре ты стал замечать, что больше не одинок в своей Башне. Голоса и лица многих людей, которых ты знал и любил, и тех, кого ты никогда не видал, но знал, что живется им невыносимо тяжко, тех, к кому надо идти на выручку… И тогда ты стал забывать о собственной цепи и ошейнике, тебе стали сниться чудесные сновидения: чумазые ребятишки на четвереньках ползали около тебя, мяли и рвали толстую, кованую цепь, и она распадалась, разваливалась на куски, точно сделана была из сырой глины, и чьи-то тонкие пальцы скользили вокруг твоей истертой ошейником шеи, и ты чувствовал, что железо для тебя уже перестает быть железом, и час твоего освобождения близок.

И наконец однажды в каменном башенном сумраке яркого летнего дня до тебя донеслось пение какой-то маленькой птицы. Это было так похоже на чудо, что ты улыбнулся и ждал, что будет дальше. В узкое окошко влетела изумрудно-золотистая пичужка. Она внимательно оглядела круглую каменную пещеру и человека, лежащего на полу. Ты ведь сразу же понял, что это чудо! Птичка порхнула и села прямо тебе на руку, в которой бережно был зажат между пальцев стебелек акации с листиком.

И вот тогда-то ты наконец окончательно ПОНЯЛ, что пришел твой час, когда ты сможешь вслух выговорить только самые заветные, главные слова из всего множества слов, что толпились, томили и мучили тебя все эти долгие черные годы.

«Зеленая птичка, — сказал ты, и она наклонила набок головку, прислушиваясь, — по твоим глазам я вижу: ты все понимаешь. Выполни одну-единственную мою просьбу: у меня есть звонкое имя. Вот я беру его в руки и, как боевую железную перчатку, бросаю на самое дно колодца времен. Пускай никто его не узнает, ничьи уста никогда не произнесут его ни с печалью, ни с любовью, ни с благоговением. Пускай весь мир позабудет мое имя. Умоляю тебя только об одном: отнеси людям весть — ведь ими правит и мучает их жалкий гном, мерзкий злокозненный подземный карлик! Открой людям глаза!»