Путь Беньямина - Джей Парини

Мы бесконечно долго ехали куда-то во тьму, рельсы исчезали под поездом, он раскачивался, со свистом проносился мимо крошечных станций – с такой скоростью, что невозможно было прочесть название. Не знаю, сколько дней и ночей мы ехали. Двое или трое суток? Даже днем, казалось, было темно. Еды едва хватало: мы передавали по кругу банку паштета, сухарь, стакан непригодной для питья воды. Туалеты в поезде были заперты и открывались только на короткое время, примерно на час, ночью и утром. Кто-то справлял большую нужду прямо в штаны, а малую – между вагонами. Одна старуха постоянно стонала, что-то бормотала про своего сына, который вроде бы был каким-то чиновником. «Он вас поубивает! – всхлипывая, грозила она. – Он у меня большой начальник. Всех вас прикончит!» Один раз солдат принес кастрюлю с чем-то горячим. «Что это?» – спросила женщина, сидевшая рядом со мной, как будто это имело какое-то значение. «Du singe», – ответил он. Обезьянье мясо. Они так любое мясо называют.

Было такое чувство, как будто мы пересекли целый континент, и всех мучил вопрос: куда же нас везут? Солдаты боялись, из них ни слова было не вытянуть. И вот, как-то утром, вскоре после рассвета, когда поезд начал замедлять ход, вдали показались смутные очертания небольшого города. Завизжали тормоза, поезд закачало из стороны в сторону. Не знаю почему, но я поняла, что это Гюрс. Лагерь, кажется, строили в спешке для беженцев гражданской войны[35]. Как бы то ни было, я вспомнила рассказы Ларса о Гюрсе и содрогнулась.

По узким мосткам мы друг за другом входили в лагерь через ворота в заборе из скрученной колючей проволоки. Охранницы, уподобляясь нацистам, выкрикивали: «Раз-два, раз-два, быстро, девочки! Шире шаг!» Нас «оформили» в так называемом приемном пункте – блочном здании с низкой крышей, архитектор которого, очевидно, был напрочь обделен эстетическим чувством, и затем отправили в один из нескольких десятков бараков, стоявших правильными рядами.

Свой барак я возненавидела с первого взгляда. Железная крыша, хорошего в ней лишь то, как восхитительно, долго шумит по ее поверхности проливной дождь. Одна жалкая голая лампочка, постоянно гаснущая из-за недостаточного напряжения, тускло освещает больше трех десятков соломенных тюфяков, набросанных вплотную друг к другу вдоль каждой стены. Они валялись на глиняном полу, сырые и заплесневелые, как залежалый сыр, источенные мышами и клопами. Не знаю почему, но, увидев эти тюфяки на полу, без коек, я вдруг в первый раз за все это время заплакала. Я не ожидала, что даже кроватей не будет.

Как ты всегда говоришь, главное – жить дальше, поэтому я швырнула рюкзак на один из этих тюфяков и сама собралась уже рухнуть на него, как вдруг на меня заорала свирепого вида молодая женщина с всклокоченными рыжими волосами: «Эй ты, сучка, это мое место!» Спокойно, спокойно, говорила я себе, перенося свои нехитрые пожитки. Наверное, она не в своем уме, бедняжка.

Меня порадовало, что в нашем бараке оказалось несколько знакомых, почти друзей. Помнишь Анни? Мы с ней нашли два лежавших рядом тюфяка и как будто вернулись в старые времена. Мы быстро, пусть ненадолго, забыли про все ужасы настоящего. Ганс, я так устала тогда! Даже клопов почти не замечала. Я как будто упала в глубокий, может быть, бездонный колодец и полетела кувырком вниз, в бесконечную темноту, и вся бессмыслица, происходившая наверху, стала не важной. Пусть хоть конец света наступит – это не имело никакого значения.

Надо сказать, что охранники (в бараках это в основном женщины) – почти всегда довольно неприятные личности. Это прирожденные фашисты, Гитлеру они пришлись бы по нраву. Впрочем, их, наверное, возвышает в собственных глазах идеология, которую они подводят под свое поведение: они не признают ничего, кроме силы и власти. «Делай, что я велю, или твоя жизнь превратится в кошмар», – кажется, говорят они, даже когда молчат. «Подъем, дамочки!» – гаркают они в семь утра. «Стройся! Умываться! Встать! Молчать!» Ать-два, ать-два! Единственное, что воодушевляет меня, – это горы, Пиренеи, светящаяся вдали голубая полоска, заставляющая звенеть в моем сердце одно слово: свобода. Испания зовет – прекрасная, населенная совершенными людьми. Так, по крайней мере, она видится из нашей неволи.

Но вернемся к клопам, которые составляют здесь одну из главных тем разговоров. Уж мы-то с тобой насекомых навидались, правда, Ганс? Если я правильно помню, тебя ведь воротило от насекомых – как в тот раз, когда ты весь был в птичьих вшах. Эти мелкие твари больше походили на белую пыль, чем на представителей царства насекомых. Ты кричал и подпрыгивал! Врач в больнице обрызгал нас какими-то вредными химикатами, удивительно, как мы еще живы остались. Так вот, наши тюфяки кишмя кишели этими ползучими и кусачими паразитами, похожими на личинки. Я положила одну дохлую тварь в конверт и попыталась убедить нашу охранницу – сравнительно порядочную, учитывая, что она тюремщица, – передать его коменданту. Она открыла конверт и сказала: «Что, французские клопы не нравятся? Ну, может, нацистские вам больше по вкусу придутся».

Если нас засунули сюда ради нашей же безопасности, то почему обращаются с нами, как с преступниками? Что случилось с так называемым французским складом ума? Когда я спросила у довольно безобидной охранницы по имени Николь, зачем нас сюда заточили, она жизнерадостно поведала мне, что лагерь полон нацистов – имперских немцев, шпионов. Глупости, конечно. В нашем бараке только одну женщину можно было бы причислить к нацистам – она действительно работала какой-то полуофициальной представительницей немецкого правительства в Париже. Но разве болванам что-нибудь объяснишь?

Мы начали общаться друг с другом, и в наших душах сразу же затеплилась надежда. Мы становились храбрее. И в один прекрасный день даже решили создать свой комитет, чтобы потребовать встречи с комендантом. Николь, «добрая охранница», как мы ее называли, отнесла нашу петицию ему в кабинет. Комендант оказался более приличным человеком, чем можно было предположить. Нам разрешили выбрать по делегату от каждого барака, а все делегаты составили что-то вроде неформального представительного органа. И вдруг охранницы стали обращаться с нами по-человечески. Все, что было нужно для этого, – проявить немного инициативы.

Ты ведь помнишь Салу? Из Берлина, с кривым носом? Она здесь, все та же бой-баба, все время проводит какие-нибудь собрания. Говорит, что ее убивает ирония судьбы: враги Германии посадили ее сюда за распространение антигерманской пропаганды! Мы полностью вверились ее заботам, и жить от этого стало легче. Можно расслабиться и отдохнуть, зная, что кто-то не покладая рук трудится над улучшением условий моей жизни! Хвала Аллаху за то, что у нас есть Сала!

Кое-что из нашего быта позабавило бы тебя, дорогой. Я имею в виду его абсурд. Женщины встают рано, при первых проблесках зари, и, дрожа, начинают наводить красоту. Даже Анни (а она, как ты, может быть, помнишь, не красавица) подводит брови и завивает волосы! Одна женщина, Луиза, в Париже работала парикмахершей, так она приходит каждый день и за сигарету может сделать прическу.

Видел бы ты, как все они тут расхаживают с важным видом, прихорашиваются. В полдень собираются во дворе, чтобы помахать руками желтому аэроплану, который почти каждый день низко пролетает над лагерем. Пилот в шлеме (летающий, наверное, еще с предыдущей войны) галантно машет им в ответ, а бывает, и чуть качнет крыльями, приводя всех в приятное возбуждение. «Он увидел меня! Он меня увидел!» – кричат они, пританцовывая, как школьницы. Это в Гюрсе заменяет любовную жизнь.