Вся моя надежда - Иосиф Борисович Богуславский

звали. Со Степаном у нее осечка получилась, это точно. Теперь ты на удочку клюешь, давай, давай…

— Я тут ни при чем.

— Говори больше, коготок увяз…

Кирилл задумался.

— Степан бы ей точно подошел. Сила в нем есть, характер. Жалко, кричит на нее, сычом смотрит. Эх, ничего-то вы не понимаете…

— Сам ты ничего не понимаешь. Думаешь, святой твой Степан? Думаешь, торчал бы здесь в степи с сыном? Легко это по-твоему, да? У Степана свои расчеты. Техникум кончил, заочно институт добивает. Пару годиков — диплом в кармане. А там в любой трест возьмут, а то, глядишь, и повыше. Образование плюс трасса. Тридцать три года — самый сок, опыт, смелость. Такие сейчас в моде. Тут и главк двери открывай. Так что трасса для него — хлеб. Степан карьеру сделает, не волнуйся. Почему и жениться не торопится. В городе невест — базар, выбирай по вкусу. А ты, писатель, лучше иди спи и не ломай по пустякам башку. Мозгам покой нужен. Закон медицины. Сашкиной жене-то больше не пишешь? — спросил не из любопытства, а так, чтобы просто о чем-нибудь спросить.

— Пишу.

— Ну, ну, — пробурчал Калачев, — пиши…

Когда они вошли в вагончик, все уже спали. Калачев зарылся в подушку, и вскоре с его полки послышалось спокойное, мерное посапывание.

А Кирилл не спал. Конечно, Калачев загибает. Все для него хитрецы, прохиндеи. В общем-то, понятно. Обиду в себе носит. Один был человек, которого любил — отец. Умер. А мать… Башмаков не сносила, за другого вышла. Не ладил с отчимом. Сбежал из дому. Причиной все же был не отчим, а — мать. Нет, Калачева слушать… Но что их в самом деле держит в степи? Не романтики же ради. Это в школе все можно романтикой объяснить. А тут жизнь… Хоть бы ответ пришел от Сашкиной жены: да или нет, хоть что-нибудь. Может, и права Луизка: напиши, мол, еще пару писем, не ответит — плюнь. И все. Горя в жизни много. Одним выпивохой больше или меньше, какая разница? На всех доброты не хватит…

Шли они тогда на Центральную смотреть «Доктора Калюжного». Это был очень милый фильм, приятный своей наивностью и чистотой. Кирилл мог смотреть его бессчетное количество раз. Лента была старой и потертой, по экрану полосовал дождь. И все же он радовался, что Луизка пошла с ним и что фильм ее захватил, иначе почему бы она так впилась в экран и почему бы таким бледным сделалось ее лицо? Только однажды она откинулась на спинку стула, нечаянно коснулась его руки. Он почувствовал, какой холодной и влажной была ее ладонь. Взял ее руку в свою. Не отдернула. Что-то мучительное и сладостное теснилось в груди.

Возвращаясь, они долго ничего не могли говорить. Было тихо в степи, шумел в траве ветер.

— Какая жизнь, — наконец, сказала Луизка, — ведь есть же такие люди? Ведь не выдумали их?

— Знаешь, я люблю смотреть старые фильмы. Они какие-то прозрачные и светлые. А ты?

— Подумаешь, что у тебя уже никогда ничего подобного не будет… а вообще, спасибо, что сводил. Все внутри как-то перевернулось.

«Ну, почему у нее не должно быть такой жизни, — думал Кирилл. — Почему я не могу сделать так, чтобы у нее была такая жизнь, толковая и стоящая?»

— Почему у тебя не может быть такой жизни, — сказал он уже вслух, — все может быть, просто ты в какой-то непонятной панике… Надо обо всем подумать, понимаешь, спокойно… — И он хотел произнести слова, которые во время сеанса сами собой готовы были сорваться с губ. Но Луизка, догадавшись, что эти слова о ней, и каким-то особым женским чутьем почувствовав, что не настоящее, большое чувство говорит в нем, а лишь желание или просто мечта как-то облегчить ее жизнь, испуганно перебила его и так же испуганно рассмеялась:

— Ох, Кир, император мой дорогой, сердце у тебя… Развалил бы империю в два счета.

Он ничего не успел сказать, как она сняла туфли, босая побежала по мягкой влажной траве. Белые икры мелькали в темноте, и она казалась совсем легкой и беззаботной, как девчонка.

— А вообще, пиши письма, — сказала она, когда Кирилл у самого городка догнал ее, — и жди. Откликнется. Увидишь. Бабы — такой народ… Как это не откликнется?.. — рассмеялась и исчезла, будто растворилась.

…Кирилл прислушивается к посапыванию Калачева и смачному храпу гиганта Герматки. Герматке хорошо: видит, наверное, прекрасный сон с Жаном Марэ в главной роли, с тем самым Жаном Марэ, который для него все — печать совершенства, полнота мудрости, венец красоты. Позавидуешь человеку. Полная жизненная ясность. А ему от матери стали приходить письма. Раньше сердилась, не писала. А теперь — зачастили. Домой зовет: то, что он бросил школу, — ошибка. У стольких учителей не получается, стольким дети срывают уроки, лишают радости жизни. Не бежать же всем в степь. Да и не всегда учителя виноваты. Школьники — народ трудный. Понять детскую психику непросто. На это уходят годы. А там уж пойдет. Не как по маслу, конечно. Но пойдет. Просто нужно терпение. А вот он такому терпению не обучен. И в результате — необдуманный шаг или поступок, как хочешь называй. В последнем письме мать спрашивала: скажи мне прямо, нашел то, зачем ехал? Мне ты можешь солгать, но себе ты хоть говоришь правду?

— Эх, мама, мама, золотой мой человек, легко задавать вопросы…

10

— Тиша, поднимайся, Кирилл пришли!

То, что Вера Калинека, женщина значительно старше его по возрасту, пользующаяся в городке репутацией умного и доброго человека, обращается к нему на «вы», приводит Кирилла в смущение. Он понимает, что это дань его прежней учительской работе, не более. И, может быть, поэтому чувствует какую-то неловкость. Он еще некоторое время топчется на месте, не решаясь, пока встанет Тихон, переступить порог комнаты.

Тихон, видимо, незадолго до этого прилегший вздремнуть, поднялся, потянулся за папиросами.

— А-а, ну-ну, проходи. — В голосе его густая хрипотца, лицо немного помято, но как всегда чисто выбрито. Кирилл понимает: это «а-а, ну-ну» означает: «Хорошо, что пришел, пора уж».

Калинеки давно приглашали к себе Кирилла. Всякий, кто хоть отдаленно был связан с жизнью школы, представлял для них интерес особый. Их дочь Натка сама только что окончила школу, и этим все объяснялось. По роду своей работы они вынуждены были большую часть года — весну, лето и осень — проводить в степи, то есть жить с нею порознь. И поэтому каждое лишнее слово о школе, о детях, Наткиного возраста особенно, было для них так же дорого, как глоток воды