Кукловод - Сергей Шхиян

— Тогда расскажи, как я заколдовал твою лошадь? — попросил я.

— А я почем знаю? — еще больше удивился он. — Мне о твоем, барин, колдовстве ничего не известно.

— Неизвестно? — переспросил я, заглянул ему в глаза и с неотвратимой реальностью, понял, что в любом случае в этом споре проиграю.

Нет на земле силы, которая заставит этого человека говорить не свою собственную правду, замешенную черт-те на чем, дурости, фантазиях, непонятных мне суевериях. Ни малейшей тени вины или сомнения в собственной правоте в его слегка осоловевших глазах, я не заметил.

— Неизвестно, — неспешно, подтвердил он. — Я, барин, человек православный и на все праздники в церковь хожу. Можешь, у кого хочешь спросить. На Покров даже как полагается, причащался. А если кто на меня напраслину возводит, то Бог ему судья, его на том свете черти заставят сковородки лизать.

— Понятно, значит, я твою лошадь не заколдовал?

— Как же не заколдовал, когда заколдовал, она что сама по себе на ровном месте падала? — удивился он.

— А может быть она падала оттого, что ты ее вовремя не перековал? — начиная терять терпение, поинтересовался я.

Такая мысль ему в голову не приходила, и пришлось включить мозги, чтобы в ней разобраться, однако Гордей Никитич легко справился с задачей и с непробиваемой прямотой объяснил:

— Так раньше же не падала, ну может когда, и спотыкалась, а то чтобы падать никогда! — твердо сказал он. — Мы тоже, не первый год живем, и в своем полном праве! Ты у нас на селе кого хочешь, спроси, хоть у немца управителя, хоть самого попа, кто из всех мужиков наипервейший хозяин, тебя всякий на меня покажет.

— Ладно, — прекратил я бессмысленный спор, — и что ты дальше собираешься делать?

— Этого мне знать, не дано, как я тоже заколдованный. Моя бы воля, давно к бабе на печке под бок лег, да вот никак не могу. Придется здесь горе хлебать и на чужбине мыкаться, — спокойно объяснил он. — Против твоей воли у меня нет силы.

— Значит опять виновато мое колдовство? — поинтересовался я.

— Этого нам не ведомо чье, твое или еще кого, напраслину наводить не буду, а вот только чую, не попасть мне теперь домой, видно такая судьба по чужим людям горе терпеть.

Княжна Марья смотрела на нас в оба глаза, уже не зная кому и чему верить, а буфетчик Филимон вновь покрылся холодным потом, вытаращил глаза и заиндевел от ужаса.

— Ну, этой беде я помогу, — сказал я. — Колдовать я, может быть, и не очень умею, а вот переколдовываю лучше всех. Сейчас я с тебя колдовство сниму, и ты вместе с князем Николаем Николаевичем, поедешь с французами воевать. Забреют тебе лоб, дадут ружье, и вперед, с песнями!

Мужик, внимательно меня выслушал и надолго задумался. Похоже, перспектива стать солдатом его не испугала. Мы втроем ждали в разной степени заинтересованности, что он теперь скажет. Рассудив ситуацию, он принял единственно правильное решение.

— Это, барин, никак невозможно. Я бы с нашим большим удовольствием, но никак не смогу. Я ведь не сам по себе, а государевый крестьянин, к тому ж семейный. Мне такое совершать никак не позволительно. Рад бы в рай, да грехи не пускают!

Одержав маленькую дискуссионную победу, он потерял к разговору интерес и, не скрывая нетерпения, ждал, когда мы его отпустим.

Мне ничего не осталось, как воспользоваться своими мистическими способностями.

— Ничего, я тебе особую бумагу выправлю, что ты был заколдован и против своей воли пошел на войну. А теперь иди, собирайся в дорогу, в ночь и пойдешь воевать.

Только теперь до моего приятеля начало что-то доходить. Он тревожно посмотрел сначала на меня, потом на княжну, с явной надеждой на ее заступничество, и опять попытался отговориться:

— Ты, барин, может, того, шутишь? А если меня француз убьет?

— Тогда тебя похоронят с воинскими почестями. Знаешь что это такое?

— Откуда нам знать, мы люди темные, мы только по крестьянству понимаем, — сразу дав задний ход, начал он прибедняться. — Вот ежели чего вспахать или заборонить, то мы всегда пожалуйста, а про то, что ты говоришь нам совсем неведомо. Какие еще такие почести…

— Почести это значит, когда ты падешь на поле брани, то тебя засунут в пушку и выстрелят, чтобы сразу на небо попал. Так что ничего не бойся, я тебя заботой не оставлю. А жене твоей нового мужа приищу и рубль дам на обзаведение. И смотри, если ослушаешься и сбежишь, то я тебя в козла превращу!

Возчик совсем сник и начал пятиться к выходу. Когда он так дошел до дверей, я погрозил ему пальцем. Он понимающе кивнул и исчез.

Марья Николаевна в нашем разговоре многого не поняла, но чувствовала, что здесь что-то не так, и не удержалась от вопроса:

— А ты его, правда, в козла можешь превратить?

— Могу, — обреченно ответил я, — я много чего могу с ним сделать, только боюсь, не успею. Я думаю, что его через пять минут здесь уже не будет.

— Ва-ваше сиятельство, превосходительство, — подал дрожащий голос Филимон, — может, еще чего откушать изволите? Прикажите не казнить, а миловать!

Думаю, в том, что буфетчик так испугался, нет ничего удивительного. Если в наше время находится много образованных людей верящих в подобный бред, то неграмотному, темному мужику верить в колдунов, сам Бог велел.

— Спасибо, Филимон, — ответил я. — Все было очень вкусно. И ничего не бойся, тебя никакое колдовство не возьмет!

После завтрака мы с княжной отправились в парк на прогулку. Парк в имении был регулярный, четко геометрически распланированный, с широкими аллеями. Их уже успели расчистить от вчерашнего снега. Я взял княжну Марью под руку, и мы не спеша, шли вглубь по главной аллее.

Нас с Марьей Николаевной так мало связывало, что говорить, собственно, было не о чем. Пришлось поднять тему, которую с радостью поддержит любая настоящая женщина. Я завел речь о женской красоте, и мы пустились в детальное обсуждение всех действительных и мнимых достоинств очаровательной собеседницы. За увлекательно беседой, мы пошли чуть быстрее, чем следовало, и Маша тотчас взялась рукой за сердце. Пришлось вернуться в дом. Я отвел барышню в ее покои.

Жила княжна вместе со своими камеристками в трех комнатах. Мне было любопытно взглянуть на тихую девичью обитель. Ее гостиная оказалась дорого и вычурно, на мой вкус, декорирована мебелью стиля какого-то Людовика. Я передал барышню с рук на руки какой-то заспанной, нечесаной девушке и попросил уложить ее в постель.

— Останьтесь, Алексей Григорьевич, — попросила Маша, — я немного полежу и встану.

— Сначала, княжна, отдохните, я вас полечу, а там видно будет, — сказал я ей вслед.

Камеристка сняла с Маши верхнее платье и отвела во внутренние покои, я остался один и осмотрелся. Все в гостиной было красиво и продумано, но комната своей роскошью, слегка напоминала музей.