Плавильная лодочка. Карагандинская повесть - Елена Ивановна Зейферт

ее тело руками, как ствол дерева. Этот хлеб на вкус действительно похож на хлеб.

Люка – изгой среди колонистов, белая ворона. Он мечтатель. Он блаженный. Потеряв дитя, Люка ищет радость внутри себя. Надломленный, он любуется дочерьми, поет им песни на своем диалекте, почти не слышащем звонких согласных. Новообретенный Гларус – это Klarus, слово не знает звонкого «g», но звук «к» в «Klarus» менее напряженный, чем настоящий «k», артикуляция его очень короткая.

Лицо Люки лежит на земле. Даже зимой его ноздри забиты этой сырой землей, сквозь которую смотрят глаза Пауля. Как смириться с потерей ребенка! Новая земля далась в обмен на кровь и тяжелые эмоции. Выпуклы веки Пауля, он сквозь снег и лед смотрит в глаза отца. Ханне мнится, что зарытый мальчик жив. Слишком большая теперь у Пауля постель, материнским пальцам не подоткнуть концы одеяла. Чтобы выжить на чужбине, не обязательно быть очень сильным, крепким, выносливым. Достаточно быть толстокожим. Не раниться об очевидное. Не видеть игольного ушка. Не знать обертонов. Таких среди колонистов немало.

И Люка, и Ханна – красивые люди. Ее белокурые волосы и его прямые брови как лучи солнца под разными углами. На лицах Каспара и того, другого, младенца, который родится в восточной ссылке, их черты. Кристкинд, серебряные обшлаги твои чисты. Золотые звезды на плаще Николая – небо, сладкое небо рождественской неги, пляшут взрослые ангелы с коронами на головах. Поют даже немые.

Ich bin das Christkind ganz allein39.

Младенец совсем один, повитуха в недрах Его. Один-одинешенек Бог; Люка, отпусти Его Мать, пусть она идет по Ее делам. Пауль ушел в чрево земли, земля родит, она еще много раз родит, но уже не Пауля, под пастушескую песню, под стук мотыги.

– Wer klopfet an?40

Люка прибивает две еловые ветки крестом над входом в хлев. В одном рождественском шествии заняты волхвы, охотник, козел, аист и медведь. Ушедшие, двенадцать роз 1766 года теряют лепестки. Вскидывая глаза к небу, Люка безжалостно сжимает ладонь Марии, Ее лицо тронуто болью.

* * *

1942. 1945.

Черноснежная окраина Караганды – это Транспортный цех, Тихоновка, Техбаза.

Ой, папа, папочка мой, да в тебе дырки в виде орденов и медалей.

Караганда резонирует. Ей ли, жесткой, не пронизывать лучами мягкие металлы?

Марийка ест снег. Она хочет сильно заболеть, чтобы рядом с ней побыл главный взрослый. Мама, отец, Лидия. В Караганде всегда лежит черный снег, с угольными крупинками. Не горло заболит, так живот. Мама, мама? Нет, девочка одна. Лидия приходит очень поздно, когда мир Марийки смыкается до узкой щелочки сквозь почти спящие веки. Голодная, замерзшая, девочка скитается днем по своей улице Третьей Кочегарки. Черноснежная окраина Караганды – это Транспортный цех, Тихоновка, Техбаза.

Девочка как ни сопротивляется, но уже любит Караганду. Черная краюха, окраина, так ты мой дом? А где твое крыльцо? Город просится на закорки. Проселочная дорога ведет Марийку Йекель мимо домишек Келлеров, Эйзенбраунов, Фишеров, Роттов, Зейфертов, Йоахимов, Пфайфферов… Они боятся говорить на немецком и медленно-долго ищут русские слова, ворочая немецким языком, своим тяжелым щупом, ищущим русские речевые ходы, нещадно коверкающим их. Такой русский язык Марийка уже понимает лучше, чем некоторые немецкие наречия. Она уже чуть-чуть знает и казахский язык. Отец и дедушка ее шестилетней подружки Сауле на фронте. Марийка на всякий случай говорит Сауле, что ее отец и мама тоже воюют. И маленькая казашка верит, и сама Марийка верит. Мама Сауле ждет с фронта мужа с медалями и орденами на всю грудь, и так обязательно случится. Как быть Марийке в этот день? В день, когда русские и казахи принесут в Караганду могучую Победу. Конечно, радоваться.

Придет и Марийкин отец, ордена и медали по всей груди насквозь. Ой, папа, папочка мой, да в тебе дырки в виде орденов и медалей, вон через них видно дерево, растущее за тобой, и нашу закрытую дверь. Папа, папочка, это твои раны? Нет, дочка, это товарищ Сталин меня обнял, теперь на моей груди навсегда отпечатки его наград.

У Марийкиного отца на плече, как игрушка, крохотный ангел с копеечным заплечным мешком. Он тяжелый воин, острые колени ангела устали от непрестанных молений, человеческая кожа тверже горной породы. Это подарок дочке с фронта. Домик на Нижней улице роют вглубь, церковь в нем растет ввысь. Спустись, соколик, призрак, отец Марийки, по ступеням и окинь взором купол над головой. Дед твой, Роберт, был лютеранским священником, в Виттенберге твой Севастиан, и зовут его Мартин, ты в детстве водил пальчиком по строкам Библии в его переводе на немецкий, он научил тебя вере. Лютер забрал у тебя ощущение греха и дал веру – хороший обмен. Уходи из Караганды, милок, нечего здесь делать твоему духу, истекли уже сорок дней, истекли тысяча четыреста восемнадцать дней, рядом с тобой твои старшие сыновья, а здесь ты гость.

Плавильная лодочка похожа и на лодку, и на люльку, и на гроб.

* * *

1941.