Мальчик в полосатой пижаме - Джон Бойн

— Если комендант спросит, скажем, что рану обработала я.

Бруно подумал, что это ужасно некрасиво с маминой стороны — приписывать себе чужие заслуги.

Из всех, кого Бруно оставил в Берлине, он больше всего скучал по бабушке и дедушке. Они жили вместе в маленькой квартире около овощных и фруктовых рядов, и незадолго до того, как Бруно переехал в Аж-Высь, дедушке стукнуло семьдесят три, — по мнению Бруно, он был самым старым человеком на свете. Однажды Бруно подсчитал: проживи он всю свою жизнь целиком снова и снова восемь раз, дедушка все равно был бы на год его старше.

Всю свою жизнь дедушка прожил хозяином ресторана в центре города, а шеф-поваром там работал отец Мартина, друга Бруно. Хотя дедушка лично больше не готовил и не обслуживал столики, в ресторане он просиживал целыми днями: днем за барной стойкой, болтая с посетителями, вечером — ужиная в уголке в шумной дружеской компании. Из ресторана он уходил только после закрытия.

А вот бабушка никогда не казалась Бруно старой; во всяком случае, по сравнению с бабушками других мальчиков. Когда Бруно узнал, сколько ей лет — шестьдесят два, — он был потрясен. Бабушка познакомилась с дедушкой после концерта, и каким-то образом он уговорил ее выйти за него замуж. Тогда она была совсем молодой девушкой с длинными рыжими волосами, удивительно похожими на волосы ее невестки, и зелеными глазами. У нее оттого такие волосы и глаза, утверждала бабушка, что в ее жилах течет толика ирландской крови. Бруно всегда знал, когда вечеринка в его доме достигала самого разгара. Знак подавала бабушка: она начинала кружить около пианино, пока кто-нибудь не садился за него и не просил ее спеть.

— Ну что вы! — неизменно восклицала она, прижимая руку к груди, словно у нее перехватило дыхание от столь неожиданного предложения. — Нет-нет, молодой человек, это невозможно. Боюсь, я свое уже отпела.

«Спойте! Спойте!» — кричали вразнобой гости, и после приличествующей паузы иногда затягивавшейся секунд на десять, самое большее на двадцать — она уступала и, обернувшись к молодому человеку, сидевшему за пианино, вежливой скороговоркой давала указания:

— La vie en rose, ми-бемоль минор. И старайтесь не запаздывать с переходами.

Бабушкино пение было главным событием на вечеринках в доме Бруно, и почему-то каждый раз оно совпадало с тем обстоятельством, что мама была вынуждена срочно уединиться на кухне с кем-нибудь из своих подруг. Папа всегда оставался послушать бабушку, и Бруно тоже, очень уж ему нравилось, как в самом конце бабушка поет во весь голос, а потом тонет в аплодисментах. К тому же от La vie en rose у него мурашки по коже бегали и волоски на загривке вставали дыбом.

Бабушке нравилось думать, что Бруно или Гретель продолжат семейную традицию и будут играть на сцене. На каждое Рождество, на каждый день рождения она придумывала небольшую пьеску для них троих, которую эта семейная труппа разыгрывала перед папой, мамой и дедушкой. Пьесы она писала сама и, как полагал Бруно, приберегала для себя лучшие реплики, но в общем он на нее не обижался. В пьесе всегда была песня — «Хотите, чтобы я спела?» — предварительно вопрошала бабушка, — а Бруно всегда показывал фокусы, Гретель же танцевала. Заканчивались спектакли тем, что Бруно читал длинное стихотворение одного из Великих Поэтов. Бывало, он с трудом понимал, про что там написано, но чем чаще он читал эти стихи, тем красивее и красивее они звучали.

Но самым лучшим в этих спектаклях были даже не стихи или фокусы, но костюмы, которые бабушка мастерила для Бруно и Гретель. Неважно, какую роль играл Бруно, неважно, насколько меньше слов у него было по сравнению с бабушкой и Гретель, — важно, что Бруно наряжали то принцем, то арабским шейхом, а однажды даже римским гладиатором. В пьесах бабушки всегда были короны, а если не короны, то копья, а если не копья, то хлысты или тюрбаны. Никто не знал, что бабушка выдумает на этот раз, но всю неделю накануне Рождества Бруно и Гретель каждый день ходили к ней домой репетировать.

Впрочем, последнее представление закончилось скандалом, о чем Бруно до сих пор вспоминал с сожалением, хотя он так и не понял, из-за чего, собственно, взрослые разругались.

За неделю до праздника весь дом охватило необычайное возбуждение. Оно было как-то связано с тем, что отныне Мария, повариха, дворецкий Ларс, а также военные, что приходили к ним как к себе домой, должны были обращаться к папе «господин комендант». И возбуждение это только нарастало. А началось все с того, что на обед пожаловал Фурор с красивой блондинкой, — дом замер на целый вечер, после чего и возникло это новшество, называть папу комендантом. Мама велела Бруно поздравить отца, что он и сделал, но, если быть честным с самим собой (к чему Бруно всегда стремился), он не совсем твердо знал, с чем, собственно, он его поздравляет.

В сочельник отец надел новую форму, вычищенную и отутюженную, ту, что он с тех пор и носит, и вся семья захлопала в ладоши, когда он впервые в ней появился. Форма была и впрямь сногсшибательной. На фоне других военных, что приходили к ним как к себе домой, папа заметно выделялся, а военные, похоже, зауважали его еще сильнее. Мама подошла к отцу, поцеловала его в щеку и погладила рукой китель: «До чего же тонкое сукно!» На Бруно самое большое впечатление произвели знаки отличия на форме, ему даже разрешили ненадолго надеть фуражку — при условии, что руки, которыми он к ней прикасается, чистые.

Дедушка исполнился гордостью, увидев своего сына в новой форме, и лишь бабушка, единственная из всех, нисколько не радовалась. Когда все отужинали, а Бруно с Гретель отыграли спектакль, бабушка с печальным видом уселась в кресло и посмотрела на отца так, будто ее сын — самое серьезное разочарование в ее жизни.

— Я вот думаю, Ральф, — сказала она, — где же я допустила ошибку? Неужто всему виной те спектакли, которые я заставляла тебя играть в детстве? И вот теперь ты предпочел вырядиться марионеткой, которую дергают за веревочки?

— Послушай, мама, — примирительным тоном начал отец, — давай поговорим об этом в другой раз.

— Расхаживаешь тут в своей форме, — продолжала бабушка, — словно она добавляет тебе достоинства и славы. И тебе безразлично, что она на самом деле означает. Что за ней кроется.

— Натали, мы уже это обсуждали, — вмешался дедушка, хотя всем было известно: если бабушка задумала что-то сказать, она обязательно выскажется, нравится это кому-нибудь или нет.

— Ты обсуждал, Матиас, — уточнила бабушка. — Ораторствовал, а я не могла даже слова вставить. Как обычно.

— Мама, у нас праздник, — вздохнул отец. — И не простой, а Рождество. Давай не будем его портить.

— Помню, когда началась Великая война, — горделиво произнес дедушка, глядя на огонь в камине и качая головой, — ты пришел домой и объявил нам, что вступил в армию, и тогда мне казалось, что это плохо для тебя кончится.

— Плохо и кончилось, Матиас, — вставила бабушка. — Достаточно взглянуть на нашего сына, чтобы в этом убедиться.