Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке - Иван Владимирович Ельчанинов

и не затевал такого умысла. Сам был не готов к подобному повороту событий. Или перевороту?!

Хотел кричать о помощи, но при даме не решился, хотел упасть на пол всем телом, но не мог показать себя слабым. Был бы один, возможно, и поддался…

Девушка испуганно металась по комнате, ища стакан воды, и, отгоняя мысли, что врачи застанут её с его трупом. Сразу же, ругала себя за эти мысли и жужжала себе под нос, что она всему виной. Погубила наивностью – такой гибели никто не ждёт. Врасплох художника застать способен не случайный.

Забежала на кухню, наполнила кувшин холодной водой и вернулась к уже побледневшему художнику, не выдержавшего её отсутствия и упавшего на пол.

Жар блуждал по лицу, жар прокрался под кожу, а холодный ручей так желал его сбить, но вода оказалась бессильной.

–Пожалуйста, очнись! Очнись! – кричала она и не жалела ладоней, прикладываясь к его щекам.

Он слышал вдалеке её крики, «похожи на скрипку», – думал он и не пытался очнуться от этой мелодии и шёл навстречу её душе. Затем остановился. Всего лишь, протянул руку и ощутил её, поддавшись искушению.

Затем всё прекратилось, нежданно и стремительно. «Открыл глаза – бьёт свет.» – это то действие, которое способно стать фактом, если не будет в мире темноты.

Глаза её встревожены, глаза её полны переживаний, а губы не решаются сказать, а он встал, как ни в чём не бывало, и огляделся вокруг. Затем посмотрел ей в глаза и сказал:

–Я хочу нарисовать её!

Ожидать такого она не имела возможности, ведь мысли склоняли её к тому, что он умрёт. «Как обычно, ошиблись!», но во всём видеть хорошее не получается.

–Хотя бы скажи, что это было, – нервно улыбнулась она, ища ответом отступления.

–Ещё не придумал этому названия.

–То есть, впервые?

–Вы умеете понимать с полу слова.

–Вы только что чуть не отправились на небеса у меня на руках, а сейчас заявляете мне: «Я хочу нарисовать её!». Объяснитесь… Хотя бы поверхностно.

–Потому что… – промямлил он, и, и, и, и нечего сказать.

То ли начал неправильно, то ли, просто, не желал говорить. Самому ещё это всё разгребать, понимать, принимать какие-то решения. Это не только искушение, в её душе он видел раскрытие тайны собственной души.

«Кто, если не душа человека, поможет мне в этом?!».

–Раз душа луны для Вселенной пуста и не заметна, то и твоя душа глобально не изменит жизнь, – солгал он самым наглым образом.

Ответ не устроил, расстроил, но чего ей грустить, если просьбу её он исполнит. Поднесёт ей душу так, чтоб глубоко ощутила нутро, погрузилась в него и безвыходно в нём утонула.

–Я думала, что погубила тебя, художник. Не повторяй этого! – попросила она его.

–Я жив. Всё хорошо, и ты здесь не при чём, – не успокоил он её очередной ложью.

Помолчала она и ответила:

–Ты такой один! Таких, как я, много, и мне бы не хотелось быть той, кто погубит художника, рисующего души! Такой грех не смогу донести, споткнусь на первом повороте. Ведь мы, просто, живём, и мы, просто, уходим, ну а ты оставляешь свой свет…

–Твоя душа слишком чиста перед моей, поэтому стало тяжело, – не дал ей договорить художник, – и создана ты не для того, чтобы, просто, жить и, просто, уйти. Не просто так же ты ко мне пришла!

–Хорошо, – согласилась она на свою же просьбу.

Он произнёс все слова с теплом и увидел её улыбку – цепная реакция на тепло. Путь её улыбки был похож на путь морской волны – плавно и волнующе нарастала, затем дарила миг на полёт короткой мысли, и потом заканчивалась – красиво и по-королевски, оставляя после себя незнакомое послевкусие.

В Леро не было ничего от царицы, на Клеопатру не похожа она. Много простоты в ней, не мало предсказуемости, но это не говорит о том, что это не украшает. Это в ком-то рождает любовь…

–Спасибо.

Это она произнесла, а не он. Это слово произносится всегда по-разному и слышится не всеми ушами. Врать себе не мог – её «спасибо» звучало приятно. Спасибо бывает, как «спаси» или, как «мне плевать», или, как «от души благодарен!», но в её «спасибо» было два звучания – что он уже её спас и, что он ещё не сделал ничего, а лишь делает поспешные выводы.

Первое звучание обольстило, второе задело.

С такими девушками, как Леро, Арлстау, обычно, был бережен, не совращал порочностью, не лил пустоты, но её душу не считал пороком и пустого в ней не нашёл. Это, как оправдание. Пусть необдуманно, но так он поступил. «Ход не конём, а пешкой. Не даром пешка, как король, а королёк, как пешка!» …

Лестница, что вела на верх вздыхала и охала от каждого шага её ног, а ноги художника ступали беззвучно. Лестница не дверь и знает, где скрипеть.

Дверь, что вела на чердак, мягко провалилась внутрь – Леро пришлось немедленно войти.

Вот и его комната, где ему легче и счастливее, чем в любых других местах. Или это, всего лишь, иллюзия, самообман, страх перед дорогой.

Чердак удивил, для неё был похож на теплицу, но помидоры не обнаружены. Комната из стекла – а, значит, художник любил свет.

От света люди прячутся, редко наткнёшься на такое. Здесь, будто ты на улице – много Солнца, да и разбитое окно лишь освежает.

Бегло изучила нюансы: на столе разбросаны тетради, листки, карандаши, ручки; разлиты ненужные краски; опрокинут стакан воды; бокал недопитого чая стоит рядом с красиво застеленной кроватью. Кровать стояла по правую руку, с видом на небо и на облака. «Наверное, приятно ему в ней спать…».

В углу, напротив кровати блестела икона, выглядела потёрто, но ей простительно – не один век живёт. Мастер явно о ней заботился и соблюдал в её углу чистоту.

Остальному в комнате, в том числе, книгам и полотнам, повезло меньше – вся пыль досталась им.

«Он ещё ребёнок!», – решила она. – «На виноград глядит, как будто на вино, но это не мешает быть ребёнком. Душа дитя потянет, даже чудо, вот и объяснение всему!».

Но, если бы всё было очень просто, то каждый здесь стал чудом мастерства. Всё не так просто, как им обоим сейчас кажется. Всё только начинается, не здесь всё завершится…

Все мелочи чердака не могли отвлечь от свечения двух шедевров. Сливались с Солнцем, но, всё же, выделялись своим светом. В них не зачата жизнь,