Алесия, барышня в бегах - Пирамида

— А что ты умеешь? — спросил меня бармен, механически улыбаясь во все свои тридцать четыре медных зуба.

— Да ничего, — сказала я.

— Садись, не стой, — сказал мне робот, — это тебе.

И он поставил передо мной стакан с водой.

— Я ничего не умею. — Констатировала я. — Ничего. Даже выходить замуж. Я всю жизнь только рисовала и пела.

— Пела? — скрипнул робот, — но это же прекрасно! Нам как раз нужна певица.

— Что, серьёзно? — удивилась я.

— Серьёзнее не бывает. Мы выписывали певичку с Земли, но она на днях улетела обратно. Говорит, здесь нет перспектив. А какие тут могут быть перспективы, знай себе пой.

— А вам обязательно регистрировать мою личность? — спросила я у робота.

— Не обязательно, — громыхнул голос рядом.

Я обернулась и увидела рядом с собой не то что полную, а очень-очень толстую женщину, украшенную бусами и прочими побрякушками, как лошадь сбруей.

— Оаннель Хелок, — представилась мне женщина, — я хозяйка этого заведения. Так ты говоришь, что готова петь?

— Я готова петь! — сказала я.

Женщина критически меня оглядела.

— Весь вопрос в том, будут ли люди готовы тебя слушать, — сказала она.

Наверное, каждая девочка метает стать певицей или актрисой, или балериной. Знаете, вот так чтобы просто выйти на сцену, и люди начали хлопать просто за то, что ты есть. И только за сам факт существования такого чуда, на твою голову бы посыпались лепестки роз, слава, деньги, почёт, уважение…

И вот, моя мечта сбылась — меня могли взять певицей. Певицей! Знай себе пой, казалось бы. Но петь нужно было после целого дня проведённого на ногах, после ночи, просиженной в углу ночного ресторана, в котором дым, буквально, стоял коромыслом. Потому что Оаннель Хелок, хозяйка этого заведения, желала прослушать меня непременно на сцене. А сцена всю ночь была занята, на ней выступали и пели, причём, в основном роботы. И если оркестрантов-роботов посетители ещё терпели, то певица, обладавшая в прямом смысле хрустальным голосом (у неё была стеклянная голова, и когда она открывала рот, сквозь её нёбо был виден потолок) зрителям не нравилась категорически, и за весь вечер её освистали, наверное, раз пять.

— Ну что, девочка, ты готова петь? — спросила меня Оаннель.

И тут я поняла, что неготова. Совершенно неготова. Всё время до этого момента я была занята внутренней борьбой с голодом и усилиями не заснуть. Я очень старалась не заснуть, потому что не хотела проспать прослушивание. И вот теперь мне надо было петь — а я даже говорила с трудом.

— Можно мне воды? — спросила я у Оаннель, спросила сиплым от напряжения голосом.

— Да, пожалуйста, пей! Вода на Марсе бесплатная.

Робот, не бармен, а другой меднолицый автомат, скорее всего, официант, принёс мне стакан воды, и крохотную, размером с детскую ладонь булочку. Я съела её — и голод мой стал ещё острее.

— Ну? Так ты будешь петь? — спросила Оаннель.

Нетвёрдой походкой я взошла на сцену. Из зрительного зала она казалась сияющей, даже волшебной, а стоя на ней, я поняла, что волшебство её — это подсветка, исходящая из грубых, технических ламп, что мишура, которая издали казалась красивой, давно пообтрепалась, а пол под моими ногами был грубым, не крашенным, испещренным каким-то пометами, и, вдобавок, грязным. Откуда-то сбоку тянуло холодом. Пахло пылью.

— Ты будешь петь, или нет? — в хриплом голосе Оаннель уже звучал гнев, — я тоже спать хочу! Я не могу здесь целый день сидеть, тебя ждать!

— «Я желаю тебе добра» — сказала я.

— Что? — гневно переспросила Оаннель.

— Я буду петь «Я желаю тебе добра».

— Ужас-с-с, девочка, — протянула Оаннель, — ну ладно, пой. Бобби!

Бобби, робот-официант, поднял голову.

— Поставь «Я желаю тебе добра» — сказала ему Оаннель, — только мелодию, без голоса.

Робот прошёл на своих медных ногах к старинному музыкальному автомату, поковырялся в его кнопках, и из динамиков полилась заезженная до дыр мелодия. Первый такт, второй, третий… Вот сейчас сне надо будет петь. Сейчас… И я затянула:

Последнюю строчка окончилась противным кашлем. Я кашляла и кашляла, горло моё чесалось, я уверена была, что это провал. Но Оаннель сидела не шевелясь, с каменным лицом. Она смотрела на меня, и я поняла, что надо продолжать. Робот Бобби подал мне стакан воды. Отпив, я подождала, когда полностью пройдёт первый куплет, и запела:

И вдруг я чуть не расплакалась. Я столько раз слышала эту песенку, и она всегда казалась мне сентиментальной, глупой и какой-то старческой, не достойной того, чтобы её исполняли известные певицы. Но сейчас, на словах о непосильной ноше, я вдруг вспомнила Карензу, я вспомнила Бэзила, а особенно его родителей, на которых я, действительно, взвалила непосильную ношу позора. И глупая песенка вдруг расцветилась для меня новыми смыслами, я запела её, словно изливая из себя чувство вины. И Оаннель встрепенулась. Она замерла, она вся как-то вытянулась, вслушиваясь в моё пение. И даже официант Бобби перестал подметать пол. Он встал на вытяжку, глядя на меня своими окрашенными под медь глазами.

Пропела я последнюю строчку. И через несколько тактов мелодия замерла. Я стояла на сцене, я стояла в полной тишине, и меня била дрожь. Моё сердце, билось так сильно, что я испугалась, и прижала к груди руку. И в этом молчании раздались одинокие гулкие хлопки полных рук Оаннель Хелок.

– Неплохо. Неплохо, — сказала она, — а второй раз ты так спеть сумеешь?

Я утвердительно кивнула, хотя совсем не была в этом уверена.

– И как мы будем тебя называть, девочка? — спросила Оаннель.

– Алесия… Алесия Норова, — сказала я, присоединив к своему имени девичью фамилию своей матери.

– Хорошо, — кивнула мне Оаннель, — Выступать будешь завтра. А сейчас иди, выспись. Бобби, проводи Алесию Норову в её комнату.

Это было чудо. Мне дали собственную маленькую, уютную комнатку, с кроватью, столиком и зеркалом, из кухни «Оршойи» мне принесли ужин, или, вернее, уже завтрак. Я поела и, как была, в своём тесном платье, повалилась на кровать. Я сразу уснула, и спала без снов.

— Открой! Открой, девочка, ты что, всё ещё спишь? — Этот крик разбудил меня.