Когда мы встретимся - Ребекка Стед

— Привет, — сказала я, но он прошел мимо меня, мимо канцелярии и завернул в тупичок, где находится кабинет зубного врача.

В классе мистер Томпкин попросил меня раздать всем по листочку со схемой. Прежде чем вручить Джулии ее листок, я его нечаянно надорвала и слегка помяла, тоже совершенно случайно. Алиса Эванс ужом вертелась на стуле. Я закатила глаза. Не мудрено, что она единственная из шестиклассников, кому приходится таскать в школу запасную одежду.

На каждые двенадцать долларовых банкнот, сказал Джимми, приходится одна двухдолларовая.

— Но народ их придерживает, — говорил он, пока я надевала куртку, чтобы идти в супермаркет: в подсобке перегорела лампочка над раковиной, а запасных у Джимми не оказалось. — Народ считает, что это особенные купюры. Вот почему бумажек по два доллара днем с огнем не сыщешь.

Ага, народ, подумала я. Знаем мы этот народ. Но я и бровью не повела — я ведь, по идее, понятия не имела, что там у него спрятано в копилке с Фредом Флинтстоуном.

— А вот в «Эй энд Пи» их не любят, — продолжал он, — там даже в кассе нет отделения для двухдолларовиков, и их кладут под ящик для денег, потом про них забывают. Так что надо специально просить.

— Хорошо, — сказала я, — попрошу.

Сияющая Аннемари в фартуке стояла за прилавком. Пришли покупатели, ребята из нашей школы, и она майонезом писала их имена на половинках сэндвичей, а потом накрывала крышечками с идеальным косым разрезом. Колин рядом с ней делал то же самое. Аннемари поманила меня к себе. Щеки у нее были розовые — то ли от жары, то ли она их нарумянила.

— Я попрошу Джимми, чтоб разрешил нам сегодня взять на обед тефтелек, — прошептала она мне на ухо, — в честь Дня благодарения.

— Классно, — ответила я, хотя, как по мне, эти тефтельки были ничуть не аппетитнее моего сырного сэндвича. Они по многу дней лежали в скороварке. — Я на минутку. Если кто-то захочет горячего шоколада, скажи, что я вот-вот вернусь!

В «Эй энд Пи» двухдолларовых купюр не оказалось. Когда я вернулась с лампочками, покупатели уже разошлись, а перед прилавком стояла Джулия собственной персоной. Аннемари и Колин уже начали делать сэндвичи для себя. Судя по тому, что они выбирали кусочки сыра, брать тефтельки Джимми не позволил.

Джулию (которая, конечно же, притворилась, будто меня не заметила) я застала в разгар длинной речи о том, что американский сыр — это, строго говоря, и не сыр вовсе. Глядя на ее тонкие пальцы, указывающие на «не сыр вовсе», я мгновенно поняла, что ее косой разрез был бы безупречен. Я представила, как в понедельник она встанет за прилавок с Аннемари и Колином и тот самый фартук, что висит на мне неряшливым серым мешком, на ней будет сидеть идеально, потому что она его изысканно подоткнет — какая-нибудь официантка в Париже наверняка поделилась с ней секретом.

Тут из подсобки появился Джимми, неся вымытые подносы, с которых капала вода.

— Ты. — Он указал на Джулию стопкой подносов. — Прочь отсюда. Я тебе уже говорил.

Джулия быстро убрала руку с рабочего подноса. Аннемари вспыхнула.

— Мы просто разговариваем, — вступилась она за Джулию. — Пока нет покупателей.

— Вообще-то я покупатель, — сказала Джулия, скрестив руки на груди. — Я зашла за сэндвичем. У меня есть деньги. — Она выставила одну ногу вперед; зеленый замшевый нос ее изящного ботинка смотрел в потолок.

— Прочь, — почти что прорычал Джимми. — Быстро.

Когда она ушла, я, конечно, за компанию с Аннемари немного повозмущалась — «Джимми совсем с катушек съехал!», — но когда мы возвращались в школу со своими сырно-салатными сэндвичами, в душе у меня птички пели. Джимми, может, и грубоват, но Джулию он видит насквозь, как и я.

В пятницу после Дня благодарения уроков не было, но маме-то все равно нужно было идти на работу. Я изо всех сил старалась не думать о твоих записках, но почти все утро ни о чем другом думать не могла. Я держала их по одной в каждой руке и перечитывала снова и снова. Про «написать письмо» — это было не страшно. Страшно было другое: «Я должен спасти жизнь твоего друга и свою собственную», и «где находится ключ от твоей квартиры», и про «никому не показывай». И оттого, что во второй записке ты назвал меня по имени, у меня тоже бежали мурашки по коже, потому что я все еще пыталась себе внушить, что это все не мне и я вообще ни при чем. И еще вот это: «Когда мы встретимся, это буду уже не я» — вот это мне совсем не нравилось.

Если вдуматься, меня там почти от всего бросало в дрожь.

Наконец я все-таки убрала записки и включила телевизор. Через пару часов раздался Луизин условный стук в дверь, и я побежала открывать.

— Чипсы прибыли, — объявила Луиза.

Она была в медсестринской форме, с пакетом в руке. Луиза всегда приносит маме еду из дома престарелых. Не ворует, нет — это остатки обеда: как правило, маленькие пакетики чипсов или печенье в форме зверюшек. Министерство здравоохранения требует выбрасывать все, что осталось на подносах после обеда, даже если к этому никто не притрагивался. Поэтому Луиза забирает все эти пакетики домой и отдает маме, а мама относит их на «занятия для будущих мам», которые она ведет в тюрьме.

Раз в месяц мама ездит подземкой в самую настоящую тюрьму и разговаривает с беременными преступницами о том, что будет, когда у них родятся дети. Они там чуть ли не святой ее считают за то, что она им приносит эти чипсы и зоологическое печенье. Мама говорит, что тюрьма — жестокое место и что люди там тоже ожесточаются.

— Тюрьма меняет людей, — Сказала она мне однажды. — Не дает стать теми, кем они могли бы стать.

— А разве тюрьма не затем придумана? — спросила я.

Она покачала головой:

— Я не о том. Многие совершают ошибки, ужасные ошибки. Но в тюрьме человек начинает чувствовать себя так, как будто он сам — ошибка. Как будто он и не человек вовсе.

Она приносит заключенным чипсы и печенье, и им вроде становится легче. Она говорит, дело в не печенье. А в том, что кто-то его приносит.

Я взяла пакет у Луизы из рук. Она мне улыбнулась:

— Знаешь что? А ты вытянулась.

Я прислонилась к косяку:

— Точно?

Она кивнула.

— Мне тебя не хватает, Миранда.

Первый раз кто-то из нас заговорил о том, что я больше у них не бываю.