Синьора да Винчи - Робин Максвелл

— Послушай, как плачет наш сын!

Альбиера, стоявшая рядом с ним, поморщилась, но я еще не исчерпала свои аргументы.

— Это меня зовет Леонардо! Вот она я. Его нужно покормить. Вы обязаны позволить мне накормить его!

Антонио сидел неподвижно, словно кол проглотил, сжав зубы и не обращая внимания на умоляющие взгляды Пьеро.

— Выстави отсюда эту шлюху, Франческо, — хрипло велел старик.

— Дедушка, пусть она выскажется, — дрожащим голосом попросил тот в ответ.

— Отведите нам место на чердаке, — не отступала я, — или где угодно. И больше мы вас не побеспокоим.

Никто по-прежнему не проронил ни слова.

— Прошу вас, допустите меня к нему!

— Как ты осмелилась так по-разбойничьи ворваться в мой дом?! — рявкнул на меня Антонио.

Теперь я ясно увидела, почему хозяина дома боятся даже его собственные сыновья.

— Я успокою его, — обратилась я к Пьеро напрямую, дерзко пренебрегая старшим в их семействе. — Ты разве не этого добиваешься?

Ответ был очевиден, но малодушный Пьеро страшился произнести его вслух. В конце концов я решилась поставить Антонио и старика перед простой очевидностью, которая одна и помогла мне преодолеть страх перед ними.

— В Леонардо течет кровь вашего сына. И ваша тоже. Неужели вы желаете смерти своему первому внуку? Без меня он непременно умрет.

Слова теперь сами соскакивали с моих губ без малейших усилий, удачно подкрепляемые очередным громогласным взрывом детского плача.

— Я его мать! Он плачет… потому что зовет меня. — Я прижала руки к насквозь промокшему корсажу. — А это мои слезы о нем!

Женщин, очевидно, ничуть не тронули мои материнские мольбы, поскольку вид у обеих был донельзя возмущенный. Однако мои доводы все же уязвили непомерно раздутую спесь Антонио. Пряча глаза от отца, он постановил:

— Будешь жить вместе с остальными служанками. И не смей ни с кем из нас заговаривать, пока тебя не спросят.

Старик что-то невнятно прошипел: гнев мешал ему облечь в слова несогласие с решением сына. У меня пересохло в горле: таких оскорблений я все же не ожидала.

— Ты будешь…

— А если Леонардо что-нибудь понадобится или вдруг он…

— Ты что, оглохла, девка? — окриком перебил меня Антонио, не привыкший к женскому неповиновению. — Я велел тебе молчать, когда тебя не спрашивают!

Стоя на каменном полу зала, я вдруг ощутила, как некая могучая земная сила проникает сквозь мои подошвы, поднимается вверх по ногам и выпрямляет мне позвоночник. Я поняла, что мне предстоит вытерпеть долгие муки унижения, но последнее слово я должна была оставить за собой.

— Если с моим сыном все будет благополучно, — немедля подхватила я, — мне незачем будет говорить с вами, синьоры. — Я поглядела на Пьеро. — И с вами тоже… — Я почтительным кивком указала на женщин, стоявших поодаль. — Но если он захворает, — продолжила я, — или будет нуждаться в участии вашей семьи, я без стеснения обращусь к любому из вас. — Я снова поглядела на Антонио в упор и добавила:

— Я теперь кормилица вашего внука и ваша служанка. Но я вам не рабыня.

Хозяин дома корчился от негодования и, казалось, готов был отхлестать бесстыжую девчонку, явившуюся в его дом прямо к трапезе. Но прежде чем он опомнился, я попросила:

— А сейчас я хочу видеть сына. Пожалуйста.

Меня отвели наверх, в богато убранную спальню, где синьора Лукази укачивала в деревянной люльке моего горластого, покрасневшего от натуги Леонардо. Его личико стало измученным и жалким, и он был совсем не похож на того умиротворенного прекрасного младенца, который несколько дней назад спал у меня на руках.

Кормилица хоть и немало удивилась моему появлению, но с видимым облегчением уступила мне место у колыбели. Я вынула Леонардо из кроватки. За какое-то мгновение он признал и мои прикосновения, и мой запах, и воркующий над ним голос. Я положила его на кровать кормилицы, развернула туго спеленатое одеялом, словно оковами, детское тельце, и в тот же момент захлебывающийся плач прекратился. Я бережно ощупала своего мальчика, его ручки и ножки, двумя пальцами погладила его грудку, обвела крохотный кружок на месте сердца.

Затем я снова взяла его на руки и, приметив рядом стул с высокой спинкой, уселась и расстегнула корсаж. Леонардо, хоть и сильно ослабевший, сам отыскал сосок и принялся причмокивать так же, как раньше, — шумно и неистово. Удовлетворенно вздохнув, мой сынишка несколько минут насыщался, пока наконец не обмяк у меня на руках и не выпустил грудь. А потом он вдруг повернулся ко мне и — о чудо! — открыл глазки. Он впервые в жизни увидел меня — свою маму! Леонардо неотрывно смотрел и смотрел на меня.

Я поспешно улыбнулась, решив, что первой эмоцией человеческого лица для моего сына непременно должно стать выражение счастья. Но голод снова побудил его взять сосок. Я вздохнула, преисполненная радости и облегчения, поцеловала Леонардо в макушечку и прикрыла глаза. Тут я почувствовала на щеке его крохотную теплую ладошку, она легко и нежно касалась моего лица, но в то же время и с видом собственника.

Я подумала, что сердце у меня вот-вот разорвется от блаженства и красоты его невинного жеста. Мой Леонардо… Он снова вернулся ко мне, а я — к нему. Тогда же я воззвала ко всем богам, что могли слышать меня, ко всем паркам, что властвовали моей судьбой, и дала им клятву, что впредь никто не посмеет причинить зло моему сыну и что больше никто не разлучит нас.

То время, которое я провела, будучи кормилицей собственного сына, в доме отца и деда Пьеро, подле некогда любимого мною мужчины и его жены, обращавшейся со мной как с распоследней служанкой, было для меня чрезвычайно нелегким. Нам с Леонардо отвели в хлеву угол, кое-как приспособленный под жилье. Запах навоза просачивался повсюду и сопровождал нас днем и ночью. Семейство да Винчи совершенно не замечало нас, если не считать брошенных искоса презрительных взглядов и, если я требовала что-нибудь необходимое для Леонардо, двух-трех оброненных фраз.

Из показного великодушия они на субботу отпускали меня домой, но не позволяли брать с собой Леонардо. Вот почему мои посещения нашей аптеки всегда оказывались мучительно недолгими: я очень скучала по папеньке, но не могла же я лишить сына пищи!

К счастью, Леонардо, вероятно, вполне хватало моего молока, потому что за это время он ни разу не болел. Его миновали все обычные детские хвори, а нрав у малютки обнаружился самый что ни на есть веселый и легкий. Честно говоря, нам никто из его отцовской родни и не был нужен: мы с сынишкой были неразлучны и от души наслаждались обществом друг друга.

Он не переставал радовать и поражать меня своей смышленостью. Когда ему исполнилось полгода — пусть мне не верят! — Леонардо уже сделал первые шажки. Он долго не говорил, но едва это случилось — ему было два годика, — то больше не замолкал ни на минуту. И первым делом Леонардо начал задавать вопросы, например такие: «Что это?», «А там что?», «Почему?» — и так беспрестанно. Стоило всего лишь раз ответить ему, что это за цветок, птица, насекомое или предмет, и их названия накрепко запечатлевались в его памяти.