Нас украли. История преступлений - Людмила Петрушевская

Но те как-то не спешили.

А Мбвала продолжал обнимать Алину при каждой встрече и показывать ей фотографии очаровательных крошек.

Автандила это выводило из себя (все эти встречи, разумеется, происходили на его глазах, так уж получалось).

Спустя три месяца, когда ему стукнуло восемнадцать, он, не ожидая благословения от родителей, пошел с Алиной в ЗАГС, где они подали заявление.

Автандил торжественно написал об этом счастливом событии отцу.

Алина приписала тоже несколько слов по-русски.

Через небольшое время та самая женщина из учебной части сказала Автандилу, что отец прилетает и просит, чтобы он с невестой встретил его в аэропорту. Протянула бумажку с датой и номером рейса.

В назначенное время Автандил и Алина (у нее уже наметился маленький живот, шел восьмой месяц, она почти не потолстела) стояли в зале прилетов.

Вдруг Автандил дернулся всем телом и рванул вперед.

В толпе пассажиров шел маленький усатый толстяк в огромной кепке и тесном черном костюмчике, похожий на Чарли Чаплина. За ним ковыляла красивая, очень полная, с низким обширным задом, женщина в белой шали.

Автандил бросился к ним, чуть не заплакав.

Они обняли его.

Алина помертвела, продолжая улыбаться. Как, это его родители? Жуткие хмурые лица, усатый толстяк, тоже почти усатая тетя, красные глаза у обоих навыкате. Как будто плакали или долго не спали…

Толстяк выслушал Автандила, посмотрел на стоящую рядом Алину и сказал ему что-то по-своему очень коротко.

Затем все трое повернулись и ушли ровно в ту же дверь, откуда вышли.

Алина стояла три часа на месте, ожидая Автандила.

Потом ей стало плохо, она упала в обморок.

Ее увезли и положили в больницу на сохранение.

Оттуда она звонила соседке по общежитию, подруге Фае, и Фая все разведала и сказала, что Автандил отчислен из университета по собственному желанию. Прислал заявление.

Все его вещи из блока забрала та тетка, которая работает в учебной части.

Алина проливала слезы, лежа в палате.

Ей стали что-то колоть. Роды приближались.

Алина опухла от неподвижности, начались осложнения. Ее не выписывали.

И тут в палату женщин, лежащих на сохранении, поступила новая беременная, Маша.

Ей было столько же, сколько Алине, двадцать один год, но она уже закончила МГИМО и собиралась с мужем Сережей в Хандию на работу, в город с каким-то очень длинным названием — вроде бы Пампарампарампрадеш.

Маша, узнав каким-то образом историю Алины (все тут все знали), старалась развеселить ее, все время угощала, подкармливала фруктами и витаминами, давала ей читать книжки о воспитании новорожденных, но Алина не реагировала.

Она не хотела ничего.

Она не хотела читать книжки о воспитании младенцев.

Она, прежде всего, не хотела ребенка.

Она вызвала юриста и сказала этой тетеньке, что хочет оставить здесь будущего младенца.

Юрист отвечала на эти речи так, что сначала надо родить, и обещала принести бланк заявления.

И чем больше Маша бодрилась и призывала соседку радостно готовиться к родам, чем больше совала ей книжек, тем хуже Алина ко всему этому относилась.

И тем больше завидовала соседке.

Той каждый день передавали пакеты с фруктами, журналы, ей писали записки.

У Маши тумбочка была пустая. Стакан и ложка.

На самом деле дела у Маши были тоже не блестящие, у нее начались осложнения, нашли белок.

Это могло вызвать смертельный исход при родах.

Даже поговаривали о том, чтобы сделать ей кесарево сечение заранее.

Но Маша не унывала. Она каждый вечер уходила к окну первого этажа, чтобы разговаривать со своим мужем Сережей и с бабушкой, а мама и папа были за рубежом, приехать не могли.

Маша уже решила, что назовет ребеночка Сережей.

— А ты? — спрашивала Маша.

Алина отворачивалась.

Как назвать ребенка? Да хоть Гитлер.

Автандил никак не проявлялся с тех пор.

Богатые ведь люди! Могли бы прислать хоть сколько деньжонок!

В прежние времена Алина с Автандилом не вылезали из ресторанов, покупали себе хорошую еду, у Автандила было три костюма. Он и Алине купил розовый костюмчик, джинсы и шубку из козлика, а также сапоги и две пары туфель, не говоря о всяких мелочах.

А теперь идти с ребенком некуда. В общежитие не поселят с младенцем.

И сохранились ли ее вещи? Подруга Фая обещала узнать, куда все дели.

Но к телефону ее было вызвать трудно, он один был на весь коридор.

Позвонишь, а человек не пойдет искать. Лень или некогда. Трубка лежит по десять минут.

А на место в семейном общежитии — туда, где живут парочки с детьми и одинокие мамаши вроде Алины — надо было заранее, чуть ли не в первый день беременности, как шутили в профкоме, подавать заявление.

Но там, как сказали, мест нет. Большая очередь, видите ли. Так ответили Фае.

У этой подруги, у Фаи, год назад был подобный случай, она родила, Волков сказал «это не мой», с усмешкой, причем наглой, и переехал из общежития к москвичке Конвицкой, то все сомневался, не хотел, а тут его как подстегнули.

Как итог Фая пока что оставила ребеночка в Доме малютки, чтобы сдать сессию, а когда через месяц с лишним или через два пришла, ей сказали, что он умер и его сдали в крематорий: «Не держать же на льду, пока вы заявитесь!»

Обо всем этом Алина думала после каждого звонка по телефону, но не говорила никому, а вот Маше было весело, она учила язык ирду и рассказывала Алине о Хандии, она перед больницей смотрела несколько документальных фильмов про эту страну.

— Представляешь, там среди улицы ходят священные коровы! И никто их не уводит. Никто не доит! И если корова начнет есть с прилавка фрукты, ее не имеют права остановить!

Алина отвечала:

— Вот бы мне так!

Роды у обеих начались почти одновременно.

Их увели в предродовую.

Они шли бесконечным коридором, который, как в бане, был выложен белой плиткой. Маша семенила согнувшись, держа живот в объятиях, словно боялась потерять ребенка.

Алина шла как на казнь, но не гордо. Она тоже держалась за свой тяжеленный живот, но не оберегая ребенка, а испытывая невыносимые муки. Ее живот жгло как раскаленным железом, и открывалась во всей своей красе полная безнадежность происходящего.

Они рожали на соседних столах. Алина орала, а вот Маша молчала.