Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

общем, я решилась. Как только подала заявление, сразу же стала энергично действовать. Никакого провала я не хотела допустить. Через первую инстанцию, ьюро секции переводчиков Московского отделения Союза писателей, меня провел Лев Гинзбург178 (он много лет был председателем этой секции), заключив, по-моему, какие-то временные «пакты» и соглашения с моими недругами. Лева был большой дипломат. Рекомендовала меня на том этапе Горкина179, переводчица с немецкого. Особым влиянием она не пользовалась. Зато на приемную комиссию Союза явились два аса: Борис Слуцкий и Александр Михайлович Борщаговский. Разбор моих переводов сделала Наталья Тренева180. Естественно, она попросила меня написать соответствующий текст, что я и выполнила. Даже сама удивилась, какие я себе переводческие задачи ставила, переводя Бёлля, и как с ними справлялась. Приняли меня, как мне рассказывали, единогласно (все процедуры совершались в отсутствие соискателя). Приняли, хотя переводчиков принимали в ту пору очень неохотно…

Хочу признаться: я никогда не жалела, что стала членом ССП. Не только не жалела, но, напротив, была благодарна Союзу за то, что он облегчал мою трудную жизнь. Благодарна за все те привилегии, которые он мне давал. Даже за такую, казалось бы, малость: я могла вызвать врача к больной маме из поликлиники Литфонда. Мама последние три года жила у меня на Дмитрия Ульянова, а прописана была, естественно, у себя в Большом Власьевском. Стало быть, врач из нашей районной поликлиники не пришел бы к ней ни при каких обстоятельствах… А таких «малостей» в той жизни было не счесть. Да и в этой жизни я Союз писателей благословляю. Благодаря ему я оказалась владелицей небольшой квартирки в дачном поселке на Ново-Рижском шоссе. В свои девяносто с большим гаком живу там месяца три-четыре. Для меня это прямо спасение!

Никаких подлостей меня в Союзе делать не заставляли. Постов я не занимала. Сидела тихо. И только диву давалась тому, что передовые литераторы, боровшиеся за правду и обличавшие и Союз, и его руководство, возмущались тем, что этот самый Союз их шельмует и изгоняет из своих рядов.

Многие важные события исчезли из моей памяти. А вот день, когда я решила, что с «советской школой перевода» мне больше не по пути, помню отчетливо. Произошло это уже в годы горбачевской перестройки.

В тот день, а именно 13 марта 1988 года, утром, я пошла в популярнейшую в то время газету «Московские новости» — отнесла статью, которая мне самой нравилась. Статья называлась «Уже была тяжелая вода». Тяжелую воду немецкие ученые, как известно, получили в конце войны. И тем самым гитлеровская Германия оказалась накануне создания атомной бомбы. При том, что благодаря Вернеру фон Брауну у нацистов уже была межконтинентальная ракета Фау-2, долетавшая до Лондона.

В моей статье говорилось, однако, не только о прошлых угрозах человечеству, но и о той угрозе атомной войны, которая существует, пока в мире есть диктаторские режимы, возглавляемые оголтелыми вождями-фюрерами. Намеки были ясны. Статья казалась мне весомой и весьма актуальной. Однако, переступив порог «Московских новостей», я через секунду забыла и о Гитлере, и о тяжелой воде. Весь дом на Пушкинской площади был словно встревоженный улей, он буквально гудел от голосов молодых газетчиков. Меня тут же посвятили в суть дела. Оказывается, тем утром «Советская Россия» вышла со статьей Нины Андреевой под названием «Не могу поступиться принципами». В своей статье 11ина Андреева, преподавательница одного из ленинградских вузов, призывала покончить с «перестройкой» и вернуться к старым «принципам».

Все понимали, что газета не решилась бы без соответствующих санкций опубликовать статью неизвестного автора, которая явно идет вразрез с программой генсека. А генсеком был тогда Горбачев.

Как ни удивительно, но настроение в «Московских новостях» было отнюдь не похоронное, а, наоборот, боевое. Всем хотелось тут же сесть и писать ответ Пине Андреевой, а в ее лице антиподу Горбачева — Лигачеву. Ждали только главного редактора «Новостей» Егора Яковлева181, который был в отъезде. Ждали и боялись, что он окажется не таким решительным…

И вот вечером этого, такого бурного дня, полного гражданского гнева и переживаний, я должна была идти на собрание секции переводчиков в Дом литераторов. Пошла, предвкушая разговоры на ту же тему — удастся ли продолжить «перестройку» или она захлебнется…

В тот вечер доклад делал Вяч. Вс. Иванов, личность весьма известная. Сперва он был известен как Кома Иванов, сын знаменитых родителей: драматурга Всеволода Иванова и его жены красавицы Кашириной, и молодой друг Пастернака, а потом стал видным лингвистом, профессором и т. п.

Доклад был посвящен модной в ту пору семиотике. Мне он показался скучным. И длился долго. Начались прения. По-моему, первым на трибуну вышел ныне покойный Асаф Эппель182 — переводчик с польского. Мне он запомнился но Дому творчества в Переделкине. Эппель постоянно кипятился, с кем-то враждовал. Но все это казалось мне в тот день таким мелким. И я ждала, что он скажет. Асаф Эппель сказал следующее:

— Вот я начал переводить стихи дольником. Перевел уже два стиха… Да, самым настоящим дольником. Понимаете? И что же? В печати об этом ни слова… Как это можно не заметить? Как можно не заметить дольник?

Я смутно помнила, что дольник — это довольно редкий стихотворный размер. Сейчас, когда пишу о том дне, заглянула в Краткую литературную энциклопедию и прочла: «Дольник… рус. стихотв. размер. Занимает промежуточное положение между силлабо-тонич. и чисто-тонич. системами стихосложения. Как и силлабо-тонич. размеры, Д. имеет ощутимый внутр, ритм, образуемый чередованием сильных мест (иктов) и слабых мест (междуиктовых интервалов)…» Дальше пропускаю много строк и в конце заметки выясняю, что «пример четырехиктового Д.» — одно из моих самых любимых стихотворений Блока: «Девушка пела в церковном хоре / О всех усталых в чужом краю, / О всех кораблях, ушедших в море, / О всех, забывших радость свою…»

Но читаю я с интересом про дольник теперь, много лет спустя. А тогда я встала и ушла из аудитории, где проводилось собрание.

Литературоцентричность, по-моему, невыносима, особенно когда в мире что-то происходит. Может быть, «пикейные жилеты», болтающие о политике, — смешны. Но еще смешнее литераторы со своими «дольниками».

P.S. Вот написала про советскую школу перевода, вспомнила кое-кого из людей, переводивших с подстрочников «восточную литературу», и кое-кого из коллег, переводивших с европейских языков. Но даже не упомянула две ключевые фигуры переводчиков, которых удалось повстречать на моем долгом веку.

Не попыталась я рассказать о поэте Арсении Тарковском, о том, кто «продал за чужие слова» свои «лучшие годы» (см. эпиграф к этой главе). Какой