В ночь большого прилива - Владислав Крапивин

Здесь он увидел тех.

Компания из пяти мальчишек сидела кружком, и старший держал бумеранг.

Ежики вырвался из кустов со скоростью, с разгона, и не сразу смог остановиться. Подлетел прямо к сидящим. Все уставились на него. А старший заулыбался — с нехорошим таким, с ненастоящим добродушием:

— Здрасте. Это что за исцарапанное чудо? — У него было длинное, в мелких прыщиках лицо, щетинистая короткая стрижка и мокрые красные губы.

Ежики обомлел. Он был не простачок, знал, что всякие бывают компании. И взрослые, и ребячьи. Не раз объясняли учителя и дикторы детских передач, что «в них объединяются те, кто не хочет нормально жить в обществе прогресса и благоденствия». Одни просто хулиганят от безделья, другие что-то «глотают» или «курят травку», а есть и такие, кто ограбить может. Мало того, ходили среди ребят слухи и о злодеях, которые поймают мальчишку или девчонку и мучают ради своего удовольствия… В прежние времена таких шаек было полным-полно, а сейчас, конечно, Охрана порядка прижала их крепко. И все-таки…

До сих пор Ежики везло, в злые лапы ни разу в жизни он не попадал. Но теперь, увидев компанию, сразу вспомнил все разговоры и слухи.

Было уже не до бумеранга, назад бы без оглядки. Но ослабели ноги, да и все равно поймают в чаще.

А те смотрели с ухмылками. Разные были ребята — и такие, как Ежики, и старше. И лица разные, но чем-то похожие. Выражением. И словно одинаково припудренные серой пыльцой. Старшему было лет пятнадцать — волоски уже над мокрой растянувшейся губой.

Лучась улыбками и прыщиками, предводитель встал:

— Охотишься, значит… А ну-ка, подойди, мой хороший…

Ежики сделал два слабеньких шага. Все равно не убежать.

— Не… я не охочусь. Я просто так бросал. — Голос каким-то противно тоненьким сделался.

Предводитель сказал:

— Охотишься, охотишься… Все охотятся в этой жизни друг за другом. И получается — сперва ты охотник, потом ты же добыча. Судьба — индейка, жизнь — копейка… Копейки есть?

— Не…

— Если есть, отдай сам. А то проверим и… Жижа, что бывает тем, кто говорит неправду?

Тощенький большеухий Жижа сидел по-турецки. Он поднял печальное треугольное личико, сказал пискляво:

— Больно бывает… ой как больно, прямо даже нестерпимо.

Ежики испугался не боли. Испугался бессилия, зловещей неизвестности, чужих грязных пальцев, которые вцепятся в него.

— Ребята, я… у меня только вот… — Он суетливо зашарил в кармане. — Но на нее ведь ничего не купишь, она старая…

— Ну-ка, ну-ка… — Монетка перешла к предводителю. — Глядите, детки.

Мальчишки вскочили, застукались лбами над добычей.

— Фи, — сказал писклявый Жижа. — С голого петушка — ни пера, ни гребешка. Тын, давайте его лучше почешем.

— Дурень, — отозвался предводитель Тын. — Это ан-тик-ва-ри-ат…

«Что же я наделал!» — ахнул наконец Ежики. Чуть не заплакал:

— Ребята, отдайте… Ну пожалуйста! Это же йхоло!

По всем законам отбирать йхоло было нельзя. Но этим оказалось наплевать на честные правила ребячьего мира. Толстый сопящий мальчишка оглянулся на Ежики.

— Нам-то что? Хоть йхоло, хоть… дуля с колом, — сказал он. Даже похлеще сказал.

Но Тын оказался хитрее.

— Йхоло? А поклясться двумя кольцами можешь?

Ничего особенного не было в такой клятве. Надо сцепить правый и левый мизинцы, потом дернуть, разорвать и сказать, глядя прямо в глаза тому, с кем говоришь:

Просто, зато железно. Редко кто мог под такой клятвой схитрить. Это уж если совсем никакой совести и стыда перед собой нет.

Ежики пробормотал:

— Кто по пустякам такие клятвы дает…

— Йхоло разве пустяк? А?

Поймал его Тын! И смотрел, ухмыляясь.

Монетка не была еще йхоло. Чтобы вещь стала таким талисманом, надо ее поносить с собой, привыкнуть. А потом подержать в кулаке над пламенем настоящей свечки — до тех пор, пока терпит рука. Вот тогда — йхоло… А Ежики еще не успел. Он и забормотал про это — умоляюще, с плаксивой ноткой. И безнадежно…

— А обманывать нехорошо, — ласково перебил Тын. — Жижа, что бывает тем, кто обманывает?

— Ой, что бывает!.. — с готовностью запищал Жижа. — Ой, даже совсем ужасно…

Двое ухватили Ежики за локти, один — за плечи и уперся коленом ему в поясницу. А мерзкий Жижа присел, стиснул ему клейкими ладонями щиколотки. Ежики понял, что пришел в жизни миг отчаянной битвы. Насмерть! Он рванулся с такой яростной силой, что все четверо отлетели кто в кусты, кто на камни. Отскочил и Тын. Округлив рот мокрой буквой «О».

Враги полежали, отдохнули и, пригибаясь, начали подбираться. Отчаяние гудело в Ежики…

— Сто-оп, — вдруг сказал Тын. — Мальчик-то не прост…

Ежики метнулся, схватил с камней бумеранг.

— Храбрых мы уважаем, — задумчиво сказал Тын.

Ежики выдохнул:

— Отдавайте монету…

— Ну уж, так сразу… Ты ее сам отдал. Теперь за монету выкуп.

— Какой?

— А такой… Да не маши загогулиной-то. Если надо будет, все равно скрутим и причешем. Лучше слушай. Три дня будешь приносить нам дань. Подарки. Потом отдадим твою деньгу… Идет?

Куда деваться-то? Ярость и сила уже оставили Ежики. Он понуро кивнул.

— Колечками пусть поклянется, — предложил один из мальчишек. Тын возразил:

— А на шиша. Если хочет монету, придет без клятвы.

…Три дня подряд платил Ежики дань «садовым троликам» — так называла себя компания Тына («тролик» — это помесь подземного тролля и дикого австралийского кролика, так объяснил Тын). В сводчатом подземелье, под фундаментом срытой усадьбы, у троликов было убежище — они называли его бункером. Ежики, маясь от стыда, носил в бункер то банку натуральных засахаренных вишен, то коробку с большими орехами, где в некоторых не ядрышки, а мелкие игрушки-сюрпризы, то магнитный диск с фильмом-серией про Маугли. Носил, конечно, тайком от мамы, и потому было тошно вдвойне. И никому ничего не говорил.

Можно было признаться во всем Ярику, можно было поднять на ноги Морских орлят. Уж отряду-то шайка троликов была вполне по силам. Но пришлось бы рассказать ребятам, как позорно, без боя отдал монетку. При мысли об этом лицо и уши обдавало горячим паром.

Тролики встречали Ежики добродушно. Говорили спасибо. Усаживали с собой. Угощали сваренным на старой микроволновой печке густым, как смола, чаем. Рассказывали истории, от которых было тошно, будто босыми ногами вляпался в какую-то мерзость. Один раз дали даже глотнуть дыма из старинного черного мундштука с набалдашником — трубка мира, мол. Он закашлялся, поплыло в глазах.