Кронштадт - Евгений Львович Войскунский

он на «Гюйсе». Никто не знает, с каким тяжелым сердцем он покидает этот корабль. Даже Козыреву не понять, с его «чувствительностью»…

— Андрей Константиныч, — говорит он, и его глаза в глубоких затененных глазницах мягчеют. — Мы с тобой вроде бы понимали друг друга. Хочу пожелать напоследок: ложную демократию не разводи, но и лишнего крику себе не позволяй. Команда к тебе относится хорошо, считает удачливым — это надо ценить.

— Нам пока везло. — Козырев задумчиво смотрит в иллюминатор на выцветшее от жары голубенькое небо. — Сколько уже тральцов на бригаде подорвалось — «Буй», «Параван», «Фугас»…

— И давай людям расти. Фарафонова, мы с тобой говорили уже, надо послать на курсы. У него среднее образование, толковая голова…

— Ладно. Пошлю Фарафонова на курсы.

— А механика надо отпустить на повышение.

— Он сам не хочет уходить.

— Мало ли что не хочет. Это неправильно. Люди должны расти.

— Скоро отпущу Иноземцева. — Козырев вытирает платком потный лоб. — Жарища какая-то не кронштадтская… Сегодня утром, Николай Иваныч, был у меня разговор с Волковым… Только прошу — строго между нами. Предрешен вопрос о моем назначении командиром дивизиона. Вместо Волкова.

— А он куда?

— Пойдет командиром бригады. Вот так. Плаваю на «Гюйсе» последнюю кампанию.

— Команда огорчится. Сильно огорчится команда… Ну, если так, надо Толоконникова в командиры. Хороший, старательный офицер.

— Так и предполагается. Скоро будет приказ о присвоении Толоконникову капитан-лейтенанта. А мне — капитана третьего ранга.

— Серьезные новости… Ага, вот и машина, — говорит Балыкин, услыхав автомобильный гудок. — Ну, Андрей Константиныч… — Они обнимаются, крепко стискивают друг другу руки. — Ты, я думаю, далеко пойдешь.

— Ох, далеко! — усмехнулся Козырев. — В адмиралы выйду.

К концу Лизиного дежурства Иноземцев подошел к ОВСГ. Идти было всего ничего: после очередного похода «Гюйс» ошвартовался у Арсенальной пристани, где и находился ОВСГ со своим закоптелым от черного дыма семейством буксиров и барж.

Лиза задерживалась. Иноземцев прохаживался взад-вперед у трапа ОВСГ, закинув руки за спину и придерживая сумку противогаза, тяжелую от запихнутой консервной банки. Он каждый раз что-нибудь приносил Лизе, хоть она каждый раз просила не носить, ей всего хватает, пусть он не урывает от своего пайка. Тушенку, приносимую им, Лиза тотчас разогревала и ставила на стол, и еще у нее всегда находилась то луковица, то макароны, а однажды и сваренное вкрутую яйцо, которое Иноземцев с интересом, как нечто неслыханно-невиданное, осмотрел, перед тем как ровненько разрезать пополам и съесть половину. Вместо яиц давно уж в ходу яичный порошок — теперь ведь всюду заменители, эрзацы.

Вечер был сырой, в темном воздухе что-то мельтешило, кружилось — то ли редкие, подхваченные ветром дождевые капли, то ли ранний осенний снежок. В Кронштадте небо дырявое, почти всегда что-нибудь с него да капает. Над длинным незрячим корпусом арсенала клубились тучи. На Южном берегу ворчали пушки.

Неделю назад, по приходе с моря, корабельный почтальон принес Иноземцеву письмо. А лучше бы не приносил. Сплошное расстройство, а не письмо. «Юра, я очень перед тобой виновата…» Да глупости (хотелось ему крикнуть Людмиле через темные пространства войны)! Ни в чем ты не виновата. Так уж распорядилась судьба, чтоб в Саратове оказался в госпитале твой одноклассник. Этим одноклассникам вечно не сидится дома. Давно известно. «Не могла тебе все это время писать…» Ну, само собой. Я ведь уже и не ждал письма. Понимал, что все кончено. И если на то пошло, виноват перед тобой я, а не ты передо мной…

Глупости! Никто ни в чем не виноват.

И уж совсем не следовало писать: «Время показало мне, что опрометчивые поступки не приносят счастья. Я жестоко ошиблась…» Ты ошиблась… Что ж, от ошибок никто не застрахован. Какая свежая, какая утешительная мысль… «Юра, если можешь, прости…» Да о чем речь, Люсенька, конечно, конечно… Но почему-то рука не шла написать «прощаю». Что-то здесь не так по части благородства: написать «прощаю» и погрузиться в Лизины объятия…

Надо написать ответное письмо — а рука не идет.

А тут еще и другая неопределенность. Весной он отказался от назначения на должность дивизионного механика, ему хотелось отплавать новую кампанию. Он привык к «Гюйсу», мог предвидеть каждый чих машины, каждый ее каприз, а главное — привык к людям, населявшим корабль, они стали его семьей. Теперь, когда кампания кончилась и предстоял зимний ремонт, он обнаружил, что служба на «Гюйсе» стала в тягость. С неприятным удивлением он открывал в себе то, что так не нравилось в других: раздражительность, крикливость. Уже не в первый раз, накричав на подчиненного, он спохватывался и давал себе зарок, что больше никогда… А потом опять вдруг срывался, чаще всего по ничтожному поводу…

Хотелось чего-то нового. Перемены хотелось. Вон Слюсарь молодец — решительно настоял на своем, ушел на торпедные катера. Катерники здорово действовали в эту кампанию. Слюсарь несколько раз ходил в атаки, потопил тральщик и какую-то крупную посудину, минный заградитель, что ли. На днях Слюсарь заявился на «Гюйс», веселый, в сапожищах, с выпущенным на воротничок кителя отворотом серого свитера, с новым орденом Отечественной войны I степени на груди. Пришел орден показать, ясно. Вот, мол, на вашем «Гюйсе» меня зажимали, а на БТК ценят как надо. Сыпал шуточками. Его катер, порешеченный в сентябрьских атаках, стоял на Морзаводе. Со смехом рассказал Слюсарь, как пришла к нему на катер бригада ремонтников — трое морзаводских. Бригадир все улыбался кривой улыбкой, потом свернул самокрутку, попросил огоньку. Он, Слюсарь, чиркнул зажигалкой — и тут из бригадирского рта при выдохе выбросилось пламя, честное слово, синий адский огонь!

— Я его в шею: ты мне катер спалишь! — хрипло смеялся Слюсарь. — Пьем черт-те что, всякую дрянь…

Молодец, молодец Гриша Слюсарь. Пожалуй, все-таки получится из него путный старик…

Хочется перемен! Перемены носятся в воздухе…

Вот и Балыкин ушел с «Гюйса» — перевели на эсминец, стоящий на Неве. Вместо солидного Балыкина пришел замполитом ушастый молодой старлей по фамилии Кругликов, бывший комсомольский работник, переполненный кипучей энергией. А недавно отправили на учебу главстаршину Фарафонова — ему предстоит надеть офицерские погоны. Он, Иноземцев, отпустил Фарафонова с двойственным чувством — облегчения (все еще чудилось, что старшина мотористов «присматривает» за ним) и сожаления (что ни говори, а Фарафонов был первоклассным специалистом).

Вот еще проблема — кого назначить вместо него старшиной группы — Тюрикова или Носаля? Степан-левый нравился Иноземцеву больше, был он бесхитростен и непосредствен, но слаб нервами. Степан-правый знал технику не хуже левого, но был грубоват. Назначишь одного — другой обидится насмерть…

И уж совсем было решил