Игра в классики - Хулио Кортасар

Травелер хоть и продолжал верить и надеяться, но все меньше и меньше. Сны приходили, но с разных сторон для каждого. Головы соприкасались, и в каждой из них поднимался занавес, за которым каждый видел свою сцену. Травелер с иронией подумал, что все это похоже на смежные залы в кинотеатре на улице Лаваль, и перестал надеяться. Он не верил, что произойдет то, чего он так ждет, и знал, что без веры оно уж точно не произойдет. Он знал, если не верить, не произойдет ничего, что должно произойти, да если и верить, тоже далеко не всегда.

(-100)

Фимиам, орфические гимны, мускус на первую пробу, да и на вторую… Здесь ты пахнешь сардониксом. А здесь хризопразом. А здесь, подожди. Подожди, вроде немного отдает петрушкой, но только чуть-чуть, совсем маленький кусочек на замшевой коже. А здесь ты пахнешь собой. Нет, правда, как странно, что женщина не может чувствовать свой запах, только мужчине дано чувствовать ее аромат. Вот здесь. Не шевелись, ты мне мешаешь. Ты пахнешь фруктовым желе, медом в коробочке из-под табака, водорослями, хотя это я уже много раз говорил. Водоросли тоже бывают разные, Мага пахла свежими водорослями, только что выброшенными на берег приливом. Или самой волной. Иногда запах водорослей смешивался с еще каким-то густым звучанием, и тогда я должен взывать к извращенности — извращенности, так, скажем, гортани, изыск лихорадочной дрожи, испытанной по велению всепобеждающей ночи, — чтобы приблизить свои губы к ее губам, коснуться кончиком языка легкого розового язычка пламени, мерцающего в темноте, как я сейчас делаю это с тобой, я медленно раздвигаю ее бедра, придвигаюсь к ней и вдыхаю ее бесконечно долго, чувствуя, как ее рука, хотя я не просил ее об этом, с силой отрывает меня от меня самого, так же как пламя, которое начинает пожирать смятую газету, отрывает от нее кусочки сверкающего топаза. И тут кончаются запахи, чудесным образом исчезают, и все становится вкусом, я впиваюсь в нее и чувствую, как ее жизненные соки стекают с моих губ, а дальше — падение в темноту, в primeval darkness,[843] в начало всех начал. Да, это так, в тот момент, когда мы почти становимся животными, когда мы так близко от низменных выделений и механизмов, их выделяющих, тогда и возникают перед нами образы начала и конца всего сущего, и здесь, во влажном гроте твоих каждодневных облегчений, дрожит Альдебаран, вспыхивают гены и созвездия, все от альфы до омеги, ракушка, растение, ребенок, реквием, милениум, Армагеддон[844], террамицин, ох, да замолчи же и не уносись бог весть куда со своими ничтожными образами и сменяющими друг друга отражениями. Какая тишина исходит от твоей кожи, какая это пропасть, где кружатся изумруды игральных костей, комары, и птица феникс, и кратеры вулканов…

(-92)

Мореллиана

Цитата:

Таким образом, именно это и послужило фундаментальными, основополагающими и философскими причинами, побудившими меня создать произведение на основе разрозненных отрывков, — если иметь в виду, что любое произведение является частицей творчества, — рассматривая человека как сплав отдельных частей тела и отдельных частей души и все Человечество в целом тоже как смесь отдельных частиц. Но если кто-то мне возразит: мол, эта моя концепция частиц на самом деле никакая не концепция, а сплошное надувательство, шутовство, издевательство и обман и что я, вместо того чтобы следовать строгим правилам и канонам Искусства, пытаюсь насмехаться над ними посредством безответственного ерничанья, высмеивания и всяческих гримас, — я отвечу, да, все это верно, таковы мои намерения и есть. И бога ради, заверяю вас, нимало не колеблясь: единственное мое желание — отделаться от вашего Искусства, господа, как и от вас самих, поскольку терпеть вас не могу, вместе с вашим Искусством, со всеми вашими концепциями, вашей художественной деятельностью и со всей вашей артистической средой!

(-122)

Письмо в «Обсервер»:

Уважаемый господин редактор!

Заметил ли кто-либо из ваших читателей, как мало бабочек в этом году? В этих местах, где их обычно в избытке, я их почти не вижу, за исключением нескольких роев капустниц. С начала марта и до сих пор я наблюдал только одну Толстоголовку, ни одной Пухокрылой, всего нескольких Шашечниц, одну Черепахообразную, ни одного Павлиньего Глаза, ни одной Пестрокрыльницы, и даже ни одной Адмиральской Ленты у себя в саду, где прошлым летом было полно бабочек.

У меня вопрос, везде ли так, и если да, то в чем причина этого явления?

(-29)

Почему так далеко от богов? Может, потому, что спрашиваем об этом.

Так что с того? Человек — животное спрашивающее. В тот день, когда мы по-настоящему научимся задавать вопросы, получится диалог. А сейчас вопросы и ответы разделяет непомерное расстояние. Какого богоявления мы можем ждать, если задыхаемся в самой фальшивой из свобод — иудейско-христианской диалектике? Нам не хватает Novum organum[846] правды, надо бы настежь открыть окна и выбросить все на улицу, но прежде всего выбросить само окно и нас самих вместе с ним. Нам конец, если мы не поторопимся вылететь отсюда. Это обязательно надо сделать, — как угодно, но надо. Набраться мужества, чтобы явиться посреди праздника и положить на голову блистательной хозяйки дома прекрасную зеленую жабу, подарок ночи, и наблюдать без ужаса месть ее лакеев.

(-31)

Об этимологии слова персона, которую дает Габий Басс[847].

Мудрое и изобретательное объяснение, на мой взгляд, дает Габий Басс в своем трактате «О происхождении слов» слову персона, в значении маска. Он считает, что оно происходит от глагола personare — удерживать, сохранять. Вот как он объясняет свою точку зрения: «Поскольку маска не накрывает все лицо целиком, а оставляет отверстие для рта, то звук голоса, вместо того чтобы рассеиваться во всех направлениях, сужается, имея лишь один выход, и оттого становится более проникновенным и сильным.[848] Итак, поскольку маска делает человеческий голос более звучным и глубоким, ее назвали словом персона, и, следуя форме самого слова, звук „о“ в нем является долгим».