Гумилев сын Гумилева - Сергей Беляков

С Эммой Григорьевной он все-таки будет переписываться, но их отношения станут исключительно деловыми.

Теоретически Гумилев мог бы поддерживать дружбу и с Гели аном Прохоровым, который вырос в квалифицированного историка и филолога, специалиста по русскому летописанию. Они могли бы найти общий язык. Прохоров, правда, писал, будто он стал со временем осторожнее относиться к «игре мысли» Льва Николаевича. Но если не беседы, то книги Гумилева продолжали оказывать на Прохорова прямо-таки магнетическое влияние даже много лет спустя. Он готов был согласиться с важнейшей для Гумилева мыслью, что татарского ига будто бы не было. Со своей стороны, Гумилев в книге «Древняя Русь и Великая степь» будет ссылаться на статью Прохорова о Лаврентьевской летописи, но отношения прервал.

Наталья Викторовна обвинила Гелиана Михайловича в страшном грехе: «Гелиан начал ему почему-то грубить, перестал быть внимательным, отказался быть продолжателем идей Льва – видимо, его тоже о чем-то предупредили, а может, и завербовали. Лев называл это "гусиным словом". "Какое-то гусиное слово людям говорят, и они сразу отходят от меня"».

Обвинение сколь серьезное, столь и бездоказательное, аргументация же и вовсе абсурдная. Завербованный агент должен не грубить, а, напротив, входить в доверие. Может быть, Прохорову просто не советовали водиться с Гумилевым как с человеком ненадежным, явно несоветским? Но ведь и сам Прохоров, под влиянием Гумилева принявший православие и, видимо, не стеснявшийся его открыто исповедовать, был фигурой даже более подозрительной, чем Гумилев. После того как Прохоров «послал Солженицыну по цепочке доверенных лиц» воспоминания бывшего офицера лейб-гвардии Семеновского полка Ю.В.Макарова, органы произвели обыск в его квартире. Прохорова не уволили из Пушкинского Дома только благодаря заступничеству академика Лихачева.

Гелиан Михайлович рассказывает о расставании с учителем совершенно иначе. Он обвиняет саму Наталью Викторовну, «московскую даму», «художницу», которая «отфутболила» его, как отфутболила и других старых друзей, казавшихся ей «бесполезными». Но в другом рассказе Прохорова обстоятельства его размолвки с учителем показаны интереснее и сложнее: «…он как-то спросил: хотите со мной излагать пассионарную теорию? Я сказал, буду счастлив, но при одном условии – что он научит меня думать. Что я буду тоже думать, не только как магнитофон записывать, я сам буду писать. Ну, он иногда в шутку так, не без влияния жены, говорил: достаточно того, что думаю я».

Гумилев теперь нуждался не в дискуссиях с коллегами, а в квалифицированных и грамотных помощниках, которые помог ли бы доработать пассионарную теорию этногенеза, но не заставляли бы его эту теорию переосмысливать.

Настоящие открытия делаются, как правило, в молодости. Это относится не только к математикам и физикам, но и к историкам; просто гуманитарию требуется гораздо больше времени, чтобы проверить и доказать свое открытие. Гумилев открыл пассионарность в двадцать шесть лет. К гипотезе о биофизической природе пассионарности он пришел в тридцать семь. А в 1976-м Гумилеву было шестьдесят четыре года. Пересматривать пассионарную теорию этногенеза он уже не мог и не хотел. Он вносил в нее лишь отдельные дополнения, штрихи, ибо стоило пересмотреть естественнонаучную основу, как обрушилась бы часть здания. Потребовался бы не ремонт, но перестройка и перепланировка, а у старого больного человека уже не было на это ни времени, ни сил. Тем более что нашлись ученые, которые поддерживали Гумилева во всем и обосновывали именно его взгляды, подкрепляя их графиками и формулами.

Лекции Гумилева слушали тысячи людей. Многие на время становились настоящими «гумилевцами», но проходило время, лекции забывались, появлялись новые кумиры и новые убеждения. Русский националист Александр Севастьянов, например, хоть и вспоминает о «блистательных рассказах» Гумилева и не без удовольствия цитирует его «остроумные и убедительные апофатические эскапады», но предпочитает теории этногенеза старые и новые фантазии о крови и расе. Даже взгляды Бромлея ему ближе взглядов Гумилева.

Но была еще одна группа слушателей: встреча с Гумилевым навсегда изменила их жизнь. «Вокруг Л[ьва] Н[иколаевича] быстро формировалась команда серьезных ребят, а "гумилевская тематика" на кафедре разрасталась», — вспоминал Сергей Лавров.

Среди студенток, посещавших лекции Гумилева, была и Вера Полозкова. В 1976 году она познакомилась со своим будущим мужем, аспирантом-химиком Константином Ивановым. Вера и привела молодого человека на лекцию Льва Николаевича. Боюсь, она и предположить не могла последствий этого шага.

Константин Павлович Иванов был в Ленинградском университете своим человеком. Его мать много лет работала в университетском отделе кадров, нередко она приводила маленького Костю к себе на работу. Он еще в детские годы знал многих профессоров и доцентов, а случалось, приходил после школы и в ректорат. Отца Кости звали Павел Михайлович. Он работал в КГБ, в знаменитом на весь Ленинград Большом доме на Литейном проспекте.

К 1976 году жизнь Константина Павловича складывалась как будто удачно и вполне предсказуемо: химфак – работа в университетском НИИ химии – аспирантура. Семья была и без того не бедной, а Константин к тому же нашел денежную работу. Он научился обращаться с топором, пилой и молотком, набрал бригаду шабашников и каждое лето отправлялся на Новгород чину. Шабашники заключали договор с колхозом или совхозом, получали материалы и строили дома, коровники, свинарники, овчарни. Работа прибыльная. Шабашники, случалось, получали больше университетских профессоров. Но, конечно, не ради одних только денег ездил Константин Иванов в новгородские деревни. Вероятно, была у него и душевная потребность. Он вообще был человеком творческим. Сочинял стихи, писал музыку, пел романсы собственного сочинения. Семейная жизнь принесет ему счастье отцовства. Жена родит ему сына и четырех дочерей.

Все знакомые Иванова описывают его как человека сильного, упрямого, бесстрашного, очень энергичного и авторитарного. Тем удивительнее, что встреча с Гумилевым и лекции о, казалось бы, чуждых современному молодому человеку тюркских каганах и китайских вельможах кардинально изменили жизнь Константина Иванова. Сын высокопоставленного чекиста станет, быть может, самым верным, самым преданным и самым близким учеником старого зэка. Как будто пересеклись параллельные прямые.

Иванов бросил аспирантуру и стал добровольным помощником Гумилева, его оруженосцем. Он приходил на лекции вместе с учителем и записывал их на магнитофон. Когда редактор ВИНИТИ унесла домой копии второй и третьей частей трактата и начала показывать их своим знакомым, именно Иванов отыскал ее дом (не зря же он сын чекиста!) и даже попытался вычислить тех самых знакомых. Иванов пробивал рукописи Гумилева в печать. Гумилеву потребовалось подкрепить свою теорию графиками и формулами – Иванов тут же пришел на помощь. Что из этого получилось, мы еще узнаем, а пока Иванов стал для Гумилева так же необходим, как Хван во время работы над китайскими источниками по тюркской ономастике или как Прохоров в Дербенте.

Время шло, менялся и Гумилев. С начала восьмидесятых он все чаще болел. Иногда на лекцию его приводили под руки. И понемногу он начал поручать Иванову прочитать лекцию вместо себя. Если лекция была сдвоенной, Гумилев читал первую часть, а после перерыва лекцию дочитывал уже Константин Иванов. В 1983 году Иванов прочел курс народоведения вместо Гумилева.