Камень и боль - Карел Шульц

Сангалло взволнованно встал, прошел взад и вперед по трактиру, потом опять шумно сел…

— Не говори этого! — сердито воскликнул он. — Никколо не такой. Он хорошо узнал, что за чудовище дон Сезар. Ведь он сам присутствовал при убийстве кондотьеров в Синигалии и писал об этом Синьории…

— Сезар для него князь, — возразил Микеланджело, — я хорошо знаю, потому что Никколо так гнушается людей и думает о них так дурно, что одного только Сезара считает способным установить в охваченной разбродом Италии порядок, он сам не раз говорил мне об этом, я только не могу повторить точно его слова. А теперь он предвидит его падение — и это для Никколо страшный удар, все время чего-то искать, и всякий раз быть обманутым в своем ожидании, и при этом слышать стоны нашей страны, мечтать о былом ее величии и — никого не находить! Такого положения мы с тобой, маэстро Джулиано, не можем даже себе представить…

— Кровавый Валентино, герцог Сезар… и наш Никколо, тертый калач? загудел Сангалло. — Это ты мне славную новость преподнес! Но именно потому я не успокоюсь, пока его не вылечу! Если он придет нынче на мой вечер траурной декламации — а он, конечно, придет, — так услышит, кроме причитаний Ромы, Афины Паллады и Венеры, еще причитанье флорентийца Никколо Макиавелли…

— Не делай этого, маэстро Джулиано! — взмолился Микеланджело, кладя руки на его руки. — Ты никогда не делаешь людям зла. Зачем же хочешь сделать зло Никколо?

— Я это сделаю! — загремел Сангалло. — Именно потому, что люблю Никколо, потому и сделаю! Разве нет другого выбора, как только между Содерини и доном Сезаром? Уже такие времена? Но ведь есть еще Пьер, князь-изгнанник, Пьер Медичи, наша великая надежда!

Микеланджело улыбнулся.

— Это только твоя надежда, маэстро Сангалло. А Макиавелли никогда не пойдет за Медичи.

— Так я его заставлю! — стиснул зубы Сангалло.

Микеланджело поглядел на него с нескрываемой горечью.

— Лучше не будем говорить об этом… Насчет Медичи мы с тобой никогда не сойдемся. Оставим это, маэстро Джулиано. А если ты нынче вечером начнешь вышучивать Никколо, и он захочет отшутиться… я боюсь, как бы между вами не возникла вражда, которую трудно будет устранить, потому что его шутка была бы, конечно, злой… Ты сам говоришь, что он был нынче ядовитый, как змея, и ты не хотел бы стать его жертвой… Если ты станешь раздражать его сейчас, когда он так расстроен, ничего хорошего не получится. Но я тебя предупредил, и больше не будем говорить об этом! Займемся лучше Леонардо… Подлей мне!

— Ишь какой ты решительный! — засмеялся Сангалло. — Пей, милый, ты прав, отложим политику до вечера, до этого траурного празднества… А сейчас поговорим о твоей работе. Кажется, дело идет к концу?.. А что потом?

— Потом исполню заказ для Сиены… и, кроме того, я подписал договор с каноником Санта-Мария-дель-Фьоре на статуи двенадцати апостолов…

Сангалло возмутился. Загремев, он вскочил и крепко схватил Микеланджело за плечи.

— Ты спятил! — крикнул он. — Пятнадцать статуй для Сиены… двенадцать для Санта-Мария-дель-Фьоре… да когда же ты кончишь?

— Не знаю, — прошептал Микеланджело.

Сангалло рассвирепел.

— Ты очумел, над тобой все смеяться будут! Неужели ты не понимаешь, что действуешь бессмысленно, безответственно. Тут дела на всю жизнь хватит… а ты одним росчерком пера взял и подписал. Надо бы тебе сейчас вот здесь, в трактире, хорошую взбучку задать. Обязательство на двадцать семь статуй! Да про тебя будут говорить, что с тобой серьезного дела иметь нельзя! Это с твоей стороны скверно, просто даже недобросовестно…

Микеланджело пристыженно опустил голову.

— Ничего теперь не поделаешь. Уже подписал.

Сангалло ударил кулаком по столу и чертыхнулся так, что кубки зазвенели.

— Не справишься! Двадцать семь статуй! Ведь это значит: ни одной удачной! Надо сейчас же расторгнуть договор! А ты собирался со мной в Рим. Чтоб и там тоже осрамить меня? Ну как ты рассчитываешь выполнить свои обязательства? Мы живем не при Козимо или Лоренцо Медичи! А в Риме ты принялся бы заключать новые договора без всякого стыда? И к тому же у тебя нет ни одного подручного, ни одного ученика, ты все хочешь делать сам… И двадцать статуй — еще прежде, чем кончишь Давида! Тебе не стыдно? Совсем с ума сошел? Но коли сошел, так один только я буду знать, что ты не в здравом уме подписывал, а другие скажут: мошенник!

Микеланджело покраснел.

— Да, да, мошенник… так о тебе будут говорить, ведь каждому понятно, что невозможно заключить договор сразу на двадцать семь статуй — пятнадцать для Сиены, двенадцать для Флоренции! Немедленно от одного договора откажись, понимаешь, немедленно! А лучше бы всего расторгнуть оба! Как мог ты это сделать? Слушай, если кто в тебя верит твердо и безусловно… если кто доверяет тебе, так это я, который позвал тебя из Рима сюда для того, чтобы ты создал здесь лучшее свое, великое творение, посрамив всех, поднял забытый камень, на который не отважился такой ваятель, как Дуччо, я позвал тебя сюда, и я же хочу отвезти тебя обратно в Рим, к папскому двору, я верю в тебя, в твою работу, в твое искусство, но я же знаю границы человеческих возможностей, что — безумие или обман и что человек может осуществить на самом деле! А если ты не веришь и мне, если, может быть, думаешь, что мне не дорог твой успех, тогда очень жалко, что здесь нет Граначчи, — ты не застал его здесь, он пишет картины где-то в Болонье: он, твой приятель с юности, сказал бы тебе все это еще решительней, еще резче… Вот как с тобой обстоит дело, Микеланджело! И я вижу, к чему ты идешь… Сплошь одни неоконченные произведения, одно начатое, ничего завершенного, все брошено для чего-то другого — и одно хуже другого…

— У меня не будет неоконченных произведений!.. — побледнел Микеланджело.

— Будут! — воскликнул Сангалло в сердцах. — И все художники будут указывать на тебя пальцами, смеяться над тобой и над теми, кто принимал тебя всерьез, будут говорить: "Вот дураки, которые ему верили!.. Микеланджело, никогда ничего не завершающий, годами делающий одну статую, чтоб у него потом не осталось от нее даже модели…"

Микеланджело, с пепельно-серым лицом, сжал руки:

— Никто не имеет права так обо мне говорить!..

— Будут так говорить! — пропыхтел Сангалло. — Будут так говорить, да еще назовут мошенником. Да ты вообще понимаешь, что это такое — двадцать семь статуй? Отдавал себе отчет, подписывая договор, что это значит создать их на самом деле? Задавался таким вопросом? Несчастный тот человек, который никогда им не задавался. Рассчитываешь чего-то добиться ложью? Самообманом? Мошенничеством? Ловкостью рук? Подделкой? Двадцать семь статуй! Верю, что ты их начнешь, но — начнешь, и только! И никогда не закончишь, никогда! А это величайший позор для художника — начинать, все время только начинать, все время что-то новое — и ничего не кончать, великая неспособность достроить здание, и таким ты будешь — на посмешище всем!

— Маэстро Джулиано… — с трудом произнес Микеланджело, — мне надо… я не виноват, что такой… но мне надо иметь перед собой всегда либо сверхчеловеческую задачу, либо никакой…