Вольные кони - Александр Семенов

Последнее и оборвало ниточку терпения – рубахи Федор стирал сам, а эту надел совсем недавно, после бани, не погладив разве что.

– На хрена вы мне, орлы такие, сдались, – сказал он твердо, но без горячки, хотя уже потряхивало. – Я к вам по-людски отнесся, рыбы достал, закуску сготовил. А вы изгаляетесь надо мной.

Все, что давно накипело у Федора: и сегодня, и в прошлом к таким вот иноземцам, выплеснул он в сытые бесстыжие рожи.

Парни опешили, не ожидая отпора от пьяненького мужика. Угрюмо слушали минуту-другую и до конца высказаться не дали. Вихлястый голос Лени прервал Федора:

– Да он, алкаш, всю нашу водку выхлестал, пока мы ходили. Точно, вот она, последняя бутылка, под кустом валяется, пустая… А ведь почти полная была!

Федор и в самом деле, пока их не было, плеснул себе в стакан немного, справедливо рассудив, что и его порция в бутылке есть. Да видно с расстройства поставил неловко, она и сковырнулась. Пролилась на песок. Ему самому до слез было жалко продукта. А парни разошлись не на шутку: орали зло и матерно, махали руками под самым носом. И с такой ненавистью, будто он враг их заклятый. Федор не то чтобы испугался, но насторожился – от таких поганцев всего можно ожидать, если разойдутся не на шутку, родного отца не пожалеют. Постоять за себя он умел, но не те силы, один против троих… Может быть, парни поорали, выпустили пар да успокоились, если б он смиренно промолчал. Но давно его не обижали так беспощадно, так по-скотски.

– Спекулянты поганые, – спокойно объявил он им. – Понял я все ваши разговоры: достать, продать, объегорить. Таких, как я, простаков. Этому вы научены! Присосались, гады, к чужому телу и дуете кровушку! Державу унижаете за тряпки. Вас душить надо, а я с вами водку пью, мараюсь!

На этом его память обрывалась. Потом, кажется, его били. Определить точно он это не мог, потому как все на нем вроде было цело, одежда не порвана и лицо не болело. Не умели эти торгаши что-то по-настоящему делать, даже отколотить по-мужски. Вот зашибить до смерти, с испугу или от жадности, могли. Но видать разок приложились крепко к голове. Не помнил Федор больше ничего: как собрались, уехали, его здесь бросив.

2

Федор добрел до конца песчаной косы, откуда круто вверх карабкалась по скалистому склону ухабистая дорога. Смутное тревожное чувство владело им. А вроде бы чего волноваться: жив-здоров, не покалечен и сам никого не пришиб.

Сытые чайки по-прежнему над белыми скалами витают, гортанно вскрикивают, будто его ругают. Море успокоилось, лежит камнем-лазуритом: синее в светлых разводах и крапинах птиц. Но чего-то не хватало душе, будто обокрали ее. Так, бывает, недостает одного полного глотка свежего воздуха, и рад бы вздохнуть, да не можешь. Федор подумал и отнес это состояние на счет выпивки, перебор которой случился сегодня так рано. И с усилием стал одолевать подъем в гору.

«Вот ведь как неладно вышло», – попытался он укорить себя, отыскивая свою вину в событиях, случившихся вслед тому, как отворила двери магазина продавец Елизавета, но сердце противилось неприятным воспоминаниям. Федор заставил себя позабыть, что его колотили, уязвляло только, что сдачи не дал – но это, может, и к лучшему.

Подъем давался тяжело. На спине выступила испарина, колени тряслись. Наконец, Федор ступил на гребень горы, перевел дыхание и обнаружил, что белая скала очутилась сбоку. Он долго глядел на море в солнечных блестках, которое оторачивала песчаная коса, издали похожая на тонкую яркую полоску только что народившегося месяца. С высоты не было видно извилистой цепочки его следов, а отпечатков его гостей тем более. Солнце пригревало затылок. Под горой лежал поселок, куда он торопился возвратиться.

Солнце пошло наспокат, когда Федор тихонько притворил за собой калитку и пошел по двору к крыльцу дома, от которого в траве виднелась одна плаха. Крыльцо его избы давно вросло в землю по самую макушку. Федор постоял несколько минут перед дверью, не испытывая желания войти сразу, будто боясь занести в дом какую заразу. Снял пиджак, тщательно вытряс, потом разулся и аккуратно поставил сапоги на завалинку. И только тогда толкнул дверь в сенцы, и та легко поддалась, впустила – один он в поселке остался верен привычке не запирать дом, да и что было прятать под замок: пустые стены да печку?

Странно начался день и странно заканчивался, даже выпить не хотелось. Федор босиком прошлепал на кухню, подвинул табурет ближе к неприбранному столу и огляделся: чего-то не хватало в привычной обстановке или чего-то хотелось для успокоения. «Печку, что ли, затопить, все веселее будет», – подумал он и одернул себя – тепло на дворе, не с чего зябнуть. Однако желание развести живой огонь не угасло. Печка омертвела за лето, не могла вынести, развеять затхлость. «А, топи не топи, без бабы все равно жилым не запахнет, проверено», – подальше от печи отодвинулся Федор, чтобы больше не искушать себя, и уронил голову на руки.

Старый его дом давным-давно был заселен тенями людей, однажды живших в нем. Все они для Федора были своими, и иногда ему казалось, что он даже ощущает их бесплотное присутствие. Они не мешали ему, а он – неизвестно. Зато вполне серьезно полагал, что души чужими не бывают, все они родня друг дружке, а значит, и ему, хотя ни по каким бумагам того не определить, не написано на свете таких бумаг. И все же, сколь много не толклось их в избе, родные он как бы отличал – те, кто обитал здесь с тех пор, как откупили его родичи этот дом. В родных стенах ему всегда было легче, в какой бы душевной передряге не пребывал, а вот сегодня не мог освободиться от поганого чувства, что совсем плохо прожил такой солнечный день.

«Да что случилось-то? Никогда такого не было, а может быть, было, да забыл?» – думал он, уткнувшись в рукав рубахи. Не мог избавиться от муторной, сосущей сердце тоски. А ведь умел быстро приводить в порядок мысли и чувства, как бы лихо не приходилось.

«Выпить бы, да где взять? – мысли было заскользили по накатанной дорожке, да вдруг сбились: – Живу как-то не по-людски, словом не с кем перемолвиться». А с чего было мыслям спотыкаться? Давно привык к одинокому своему житью, и до сегодня оно его устраивало, что же теперь-то страдать?

Федор поднял голову и стал смотреть через стол в распахнутое окно. Свежий воздух перебивал застоявшийся запах курева. Окно смотрело на огород, большой и пустынный: когда-то росли в нем кусты ягоды, зеленели грядки, а в это лето он даже картошки не посадил. Все лень да недосуг. Откуда-то из-за крыши, в той стороне, где малиновое солнце пряталось за хребты, падал багряный бархатный отсвет, орошал бесплодную землю: сухую, припорошенную мягкой белесой пылью.

Тревожный этот отсвет заставил вспомнить о происшедшем, но Федор тут же выдернул из сердца занозу, испугавшись мучительных воспоминаний. Сладкий запах осеннего вечера повернул мысли на другой лад, и захотелось Федору в одно мгновение оказаться на лесной деляне, куда его с прошлой зимы определило поселковое начальство заготавливать дрова. На удивление всему поссовету, давно и безуспешно боровшемуся с ним, подвернувшейся работой он оказался доволен, – а так редко на какой задерживался больше месяца. За что его обидно именовали: бобыль-тунеядец или горе-бич. Привлекала его эта работа общедоступным смыслом: никто не стоял за спиной, не канючил: бери больше, кидай дальше. Там, в тайге, он был сам начальник и сам подчиненный. Хотел – от темна до темна горбатился, не хотел – собирал ягоды или рыбу удил. На харчи зарабатывал.