Киномания - Теодор Рошак

— Может быть, когда она прочтет то, что напишете о Саймоне вы, ее мнение изменится к лучшему.

— Сомневаюсь. Первое мнение Клер и есть ее окончательное мнение.

Должен признать, что к этому времени (месяцев шесть спустя после моего первого визита в школу святого Иакова) мои отношения с братом Юстином значительно похолодали и грозили вообще замерзнуть. Я уже давно понял, что ему больше нечего рассказать мне о Максе Касле. А когда я спросил его, когда мне можно будет поговорить с братом Маркионом, его предшественником, меня ждал неприятный сюрприз.

— Поговорить с ним? Нет-нет, это невозможно.

— Но помнится, вы говорили, что он сможет ответить на мои вопросы.

— Мы можем ему написать.

— Вы хотите сказать, его здесь нет… он далеко?

— Я этого никогда не говорил, но он в Альби. В уединении. Понимаете, он стал одним из наших старейшин. Но может быть, он и захочет вступить с вами в переписку. Правда, гарантировать это я не могу. Но если вы дадите мне письмо, я с удовольствием переправлю его и поддержу вашу просьбу о получении информации.

Я дал понять брату Юстину, что сильно разочарован. Тем не менее я набросал письмо, прося брата Маркиона рассказать все, что он помнит о Касле. Мне не дали никаких оснований рассчитывать на то, что ответ будет получен скоро. Так оно и случилось. Два месяца спустя я попросил брата Юстина написать напоминание.

Еще сильнее меня разочаровывали наши дискуссии о катарах и их связях с сиротами. Я чуть ли не начал восхищаться тем, с каким искусством брат Юстин умеет уходить от ответов. Он утверждал, что после крестового похода наступила длительная мрачная эпоха, во время которого катарская церковь (или то, что от нее осталось) исчезла из вида. Этот невидимый период продолжался около четырех столетий, и вот в конце семнадцатого века церковь вновь всплыла на поверхность в Цюрихе как сиротский приют. После этого сиротские приюты стали возникать повсюду, где существовала религиозная терпимость: в Голландии, в Англии, в некоторых просвещенных княжествах Германии. Два старейших ныне учреждения были основаны в начале восемнадцатого века в Новом Свете — в Пенсильвании и на Род-Айленде. Еще век спустя орден распространился на Ближний Восток, в Латинскую Америку, Индию.

— Но почему сиротские приюты? — Я задал этот давно интересовавший меня вопрос, рассчитывая, что ответ на него может быть дан вполне удобоваримый.

— Это же очевидно, разве нет? — ответил он. — Милосердие. Спасение детей.

Что на это можно было возразить? Но я не поверил его ответу.

— А у вашей церкви есть приверженцы во втором, в третьем поколении?

Он изобразил глухого.

— Что?

— Дети, рожденные в рамках церкви. Ну, у которых родители, бабушки и дедушки были катарами?

— О да. Все наши дети были усыновлены или удочерены членами церкви.

— Все?

— Да. Наша политика состоит в том, чтобы помещать их в благоприятную обстановку.

— А у кого-нибудь из них есть братья или сестры, рожденные в катарских семьях?

— Да, часто в этих семьях есть другие дети.

— Собственные.

— Конечно.

— Я имею в виду, рожденные в этих семьях.

— Но ведь это не единственный способ иметь собственных детей.

— Но я говорю именно о нем.

Он недоуменно смотрел на меня, словно никак не мог понять, о чем я веду речь. Мне пришлось тактично несколько раз повернуть этот вопрос и так, и этак, прежде чем удалось прояснить ситуацию. Все сироты — это приемные детьми последователей церкви во всем мире. Но ни один из этих сыновей или дочерей не был биологическим ребенком этих родителей. Каждый из членов церкви когда-то был сиротой, потому что ни у кого из членов церкви никогда не было своих биологических детей. Брат Юстин так не сказал, но то был единственный возможный вывод, напрашивавшийся из его слов. Решив стать «евнухами во имя Господа», катары не желали иметь никакого отношения к деторождению.

Несмотря на всю скрытность брата Юстина, в сравнении со мной Жанет могла бы счесть его просто фонтаном информации. Я не считал возможным посвящать ее в мои изыскания. Поэтому я лавировал между ложью и уклончивостью, между уклончивостью и ложью. Но ни то, ни другое у меня не получалось убедительно. Неудивительно, что ее терпение было на исходе, и она это не скрывала. Сколько еще времени собираюсь торчать я при «этом маленьком уродце»? «О чем вы можете так долго болтать?»

— Ты уже по три раза пересмотрел все его фильмы.

— По четыре, — поправил я ее, — А некоторые — по пять.

— Зачем?

— Я от него узнаю о новых интересных приемах, — солгал я.

Она беспомощно пожала плечами, после чего изрекла мрачное предупреждение:

— Тебе вредно глотать его фильмы в таких количествах.

Интересно, что она имеет в виду, спрашивал я себя. Но она только повторяла: «Тебе это вредно». Правда, говорила она это со страстной убежденностью. И еще конкретнее: она сообщила мне, что ее начинают утомлять уикенды, которые я провожу вдали от нее, и вечера, когда я торчу в университете со своими книгами. Я просто бесстыдно ею пренебрегаю. Вряд ли я мог ее упрекнуть за это недовольство. А она ставила меня в известность о том, что на ее свободные часы есть масса претендентов. Она не скрывала, что благодаря своей работе притягивала к себе агрессивный интерес множества мужчин. Время от времени она за завтраком совала мне через столик вызывающие записочки. «Вчера вечером Уоррен Битти{341} хотел отвезти меня домой». «Ричард Гир{342} приглашал меня на предварительный просмотр вместе с ним».

Я ей верил. Пребывание в Калифорнии добавило к ее природной привлекательности остроумия и умения одеваться.

И я знал, что, когда ей надо, она совсем не прочь пококетничать, и получается это у нее очень неплохо. Нет сомнений — вслед ей поворачивались многие головы.

— Но ведь ты же не для этого приехала в Голливуд, а? — спросил я, правда, лишь полушутливо, — Не для того, чтобы спать с чертовски красивыми кинозвездами?

Она смерила меня взглядом, по которому я понял, насколько глуп мой вопрос. Уж не думаю ли я, что она приехала сюда, чтобы проводить ночи в одиночестве, дожидаясь склонного к монашеству, одержимого книжного червя, каким я становлюсь?

Если бы мое время в школе святого Иакова сводилось к одним только бесплодным словесным перепалкам с братом Юстином, то я бы разделял разочарование Жанет и просто отказался бы от этого проекта. Но в течение этих месяцев происходило и кое-что еще, оправдывавшее мои поездки. Саймон Данкл обрел свой голос, точнее обрел в такой мере, что с ним можно было вполне удовлетворительно вести разговоры. Они вызрели из коротких замечаний, которыми мы обменивались шепотом во время просмотра его фильмов. Постепенно он перестал стесняться меня и, как я заметил, спокойнее чувствовал себя наедине со мной, чем в присутствии стоящей на страже сестры Елены. Я узнал, что у Саймона преувеличенное представление о моем положении в мире кино. Он, видимо, полагал, что мое исследование выльется в статью, которая сыграет решающую роль в его карьере. Я не рассеивал этого заблуждения, используя любую возможность, чтобы задать вопрос.