Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

мы сотрудничали с ней в деле спасения. Вот дилемма, перед которой мы стоим. Поэтому давайте не будем говорить, что Германия навязывает нам рабство, в то время как она дарит нам нежданное счастье: счастье ликвидировать катастрофические последствия наших ошибок и считаться с нашими правами в период реконструкции Новой Европы».

Существует ли что-нибудь более ничтожное в своем раболепии и подлом лакействе? Каналья.

1.3.1943

Русские выдохлись. Немцы перешли в контрнаступление и уже что-то там опять отобрали. У всех лица вытянулись и носы повисли. Немцы еще сильны. Да, конечно, но это не изменит ситуацию.

Бердяев пишет: «В утопии Томаса Мора свободное передвижение из одного места в другое оказывалось не более легким, чем в самые тяжелые годы существования советской социалистической республики. В утопии Кабэ существует лишь одна правительственная газета и совершенно не допускается существование свободных органов печати. Утопии плохо знали или забыли и слишком воздыхали о невозможности их осуществления. Но утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать окончательного их осуществления?»{14}

Не избежали. Но мы не понимаем. «До чего мы дошли?» — спрашивает сегодня едва ли не каждый из нас. В этом вопросе фактически вся наша эпоха, и в этих четырех словах заключена огромная трагедия нашего времени. Этот вопрос начинает охватывать всё, проникать повсюду, превращаясь в большой знак вопроса в глазах миллионов людей. Те, кто не умеет думать, чувствуют, что произошло что-то странное, непонятное и чудовищное. Они ощущают то, что чувствовал бы заключенный, которому обещали свободу, а вместо этого помещают в более низкую и более темную камеру: горечь разочарования, удивление, страх и, наконец, тупую отрешенность.

Мысль ищет ответа и беспомощно бьется в рамках бесплодных рассуждений. Война? Нет. Война не может быть причиной, потому что война — всегда только результат. Это лишь симптом длительно скрываемого заболевания. Результат чего? Капитализма, кризисов, сдвигов в общественном устройстве? Да, но… Чем дольше все это длится, тем больше все запутывается, тем больше возникает вакуума. Где-то еще дальше сила разума заканчивается, а интеллект подводит, столкнувшись с реальностью. Человек не понимает и сдается.

Между тем все должно иметь какой-то смысл, должно быть с чем-то связано. Сдаться, «не думать» — этого хватит лишь на короткий период времени. Следующий укол реальности разбудит ту же мысль. В этом «не думать», сдаться — есть что-то унизительное. Сегодня, в эпоху, когда человек иногда стыдится быть человеком, подчинение мысли, внушение себе тезиса «я не понимаю» унижает еще больше, еще больше сближает с животным, которым каждый из нас уже давно начал становиться. Мы не чувствовали этого — сегодня видим. Даже если миллионы людей еще не стали животными, это грозит им в ближайшем будущем. Мы живем в период ускоренной «дегуманизации». До чего мы, черт возьми, дошли?

При первой же атаке на этот вопрос эпохи каждый из нас чувствует себя бессильным. Мы видим, что нашего интеллекта нам не хватает, чтобы пробиться через стену вопросов, вытекающих из первого. Все образование, полученное нами, весь способ мышления, которому нас учили, оказываются никчемными в соприкосновении с жизнью, выпавшей на нашу долю. Мы чувствуем, что наш разум застрял в оковах, которые он не в силах разорвать, что в размышлениях на эту тему мы ведем себя как тонущая муха, плавающая у стенки гладкой посудины и постоянно соскальзывающая обратно в воду. Не найдя ответа в беспорядочных мыслях, мы на мгновение перестаем думать, а просто наблюдаем чувства, просыпающиеся в нас, когда все оказывается разочарованием и когда мы снова чувствуем свою беспомощность перед лицом фактов. Чувство является основой каждой мысли. Чувство — сырье, мысль — полуфабрикат, слово — готовый продукт. Правда, очень несовершенный. Но одно без другого существовать не может.

Начав с чувств и продвигаясь дальше посредством мысли и слова, опираясь на каждый из этих трех элементов (в определенные моменты), контролируя и сортируя, мы обнаружим в себе дальнейшие наблюдения. Анализируя чувства, мы заметим, что самым очевидным из них, свойственным всем без исключения, является адское разочарование, настолько сильное, что приводит нас в ступор. Мы ощущаем это так, будто кто-то долго гладил нас по голове под аккомпанемент ласковых обещаний и вдруг ударил. За первым ударом последовали другие. И как только мы пытались поднять голову, сыпались новые, более сильные удары. Все, чему нас учили и что отложилось в мозгу, что было тщательно упорядочено, корчится от боли.

Твердые предметы реагируют на удары намного сильнее, чем мягкие. Если сегодня содержимое нашего черепа взрывается, это потому, что в него было заложено что-то очень твердое. Эта неэластичная материя — наша система мышления. Все наше непонимание реальности заключается в существовании категоричного и священного «табу», которое закрывает нам доступ к новым прозрениям. Мы видим это, чувствуем неспособность мысли к чему-то склониться.

Истинное понимание чего-либо всегда основано на уступке, на хотя бы частичном отказе от того, что до сих пор считалось правдой — целью познания новой истины. Понять — значит унизиться. Мы поймем болезненность этих ударов, поймем, что если мы сегодня не понимаем, то только потому, что невольно или добровольно не хотим уступить и отказаться от некоторых истин, с которыми мы выросли и которыми нас пичкали. Отупение и масштаб удивления, охватывающие нас сегодня при соприкосновении с реальностью, находятся в прямо пропорциональной зависимости от силы сопротивления, которую мы оказываем, опираясь на привитое нам «табу» или просто догмы. Наш век, навязывая нам мышление, основой которого был скептицизм ко всему как воплощение освобождения, заковал наш ум в новые кандалы догм или так называемых неоспоримых истин. Весь ход конфликта мысли в противостоянии с текущей реальностью разворачивается таким образом, что почти с уверенностью демонстрирует, что это действительно так.

Человек, опирающийся на догмы, реагирует на новые мысли или явления, опровергающие его прежнюю систему мышления или веру, одинаково: он принимает их, но не может с ними смириться. Это иррациональное отрицание существования чего-то, что само напрашивается, желание отойти от реальности, страх, что разрушится то, что раньше считалось нерушимым. Пожалуй, ничто не причинило миру столько зла, сколько трусливое (часто корыстное) желание отступить от реальности. Люди или идеологии останавливаются в инстинктивном страхе перед пустотой и, не будучи уверенными, найдут ли они что-то за поворотом, предпочитают с упорством топтаться на месте. Чтобы замедлить катастрофу. Чем дороже сердцу была эта догма (но не разуму, догма не в состоянии противостоять силе разума), чем более она почиталась, тем труднее смириться с новой правдой, тем