Стальное поколение - Александр Афанасьев

— Сэр…

— Да, Джим, говори!

Если бы ему сейчас позвонил сам президент — он послал бы его к черту. Все сечас — заключалось в этом пареньке, который пролил кровь за страну и за их дерьмовые игры.

— Зачем это, сэр…

— …

— Зачем это, сэр?… — повторил раненый солдат — вы знаете?

— Нет, парень… не знаю…

Раненый моргнул.

— Не знаю, но это не просто так, понял?! Это не просто так, мать твою! Не просто так! Мы скоро приедем… и тогда я задам кое-кому пару вопросов. Держись, парень… Мы вместе их зададим…

* * *

Он так и не понял, что они приехали…

Трясти вдруг перестало, они выехали на бетонку и проехали куда-то…потом дверь открыли.

— Осторожно, сэр… все окей…

— Окей… — тупо повторил ЦРУшник.

— Давайте… осторожно… отпустите, сэр, мы держим его. Все нормально.

Авратакис отпустил руку — и санитары вытащили раненого из машины. Затем — вылез и он сам. На бетонку посыпались осколки стекла, на руках что-то засохло… неприятное чувство, стянута кожа. Это была кровь…

— Все будет окей… — убито повторил он.

Сержант, который был за пулеметом — подошел к нему.

— Все хорошо, сэр. Вы хорошо держались для гражданского.

— Да уж… Закурить есть?

Сержант достал сигареты. Закурили.

— С ним все в порядке будет?

— Будем надеяться, сэр. Нам всем только это и остается…

В этот момент — где-то впереди и справа — встал столб разрыва. Миномет или что покруче.

— Нельзя здесь оставаться. Нужно идти, сэр…

* * *

Для документов — прислали грузовой С130 с базы в Джибути.

Они видели, как он взлетал, словно Змей-Горыныч, тяжело нагруженный, с пороховыми ускорителями, откуда било пламя как из пасти дракона — все летные операции на это время остановили и оставалось только смотреть. Самолет взлетал как раскормленный гусь, носом на Запад…

— Один ловкий придурок с Ред Ай[165] — и у нас прибавится проблем… — заметил один из морских пехотинцев.

— Не прибавится. Он грохнется в воду. — авторитет заявил другой.

— И хрен с ним. Эти тайны я в гробу видал. Документы вывозят первее гражданских, козлы долбанные…

Авратакис это слышал, но ничего не сказал…

— Так, парни, пошевеливаемся… — морпехов начали подгонять сержанты — нам надо погрузить гражданских перед тем, как убраться самим…

Авратакис работал вместе со всеми — и так получилось, что эвакуировался он с морскими пехотинцами. Гражданские — отправлялись на Морских коньках — здоровенных вертолетах Сикорского, которые могли нести пятьдесят морпехов со снаряжением, они сразу уходили в сторону моря, потому что пуск Стрелы сильно похож на пуск РПГ-7, а когда разберешься, что именно по тебе запустили — будет уже поздно. А для них прибыли «Морские рыцари» — двухвинтовые рабочие лошадки американской морской пехоты еще времен воны во Вьетнаме. В воздухе были Миражи и Томкаты с Энтерпрайза, сирийцы если и имели по этому поводу какое-то мнение — то оставили его при себе и не совались на рожон. Они погрузились в вертолет, уставшие как черти, аппарель не поднимали — и они так и стали подниматься в воздух, а лоудмастер стоял у открытой аппарели, чтоб предупредить пилотов, если за ними пойдет ракета.

Был виден этот город, все лучше и лучше, со всеми пожарами, трассами выстрелов, взрывами… стреляли и на разделительной, и в западной части города, и везде, нахрен стреляли. Авратакис подумал, что может он и не зря убирается из этого безумного и лживого места, а потом пулеметчик попросил разрешения выпустить по этому гребаному городу хоть одну очередь и офицер приказал ему заткнуться…

Самое удивительное — было то, что он до сих пор оставался в живых.

Он. Гагик Бабаян, бывший народный депутат СССР, путешественник, врач, географ, писатель, интеллигент, организатор народного движения — до сих пор был жив.

Его привезли куда-то, в место, о котором он ничего не знал и, не церемонясь — бросили в какое-то место. Это была комната, пять на пять примерно, сложенная из камня с цементом, с глухой дверью. В двери не было окошечка — кормушки, из обстановки была только охапка полугнилой соломы вперемешку с ветками и ненакрытое ничем ведро — параша. Лампочки не было.

Его втолкнули в камеру и бросили тут. Он слышал, как на двери закрывали замок…

Он пробовал бить в дверь — но всем было плевать. Потом — ему принесли две грубые лепешки и ведро воды. Он поел и выпил воды. Попытался общаться с тюремщиками — но заработал хороший удар по голове.

Потом — еду принесли еще раз, как ему показалось — прошел целый день. Никто не пытался объяснить ему, что происходит.

Потом начался бой.

Как и все в СССР — он служил в армии и потому знал, как свистят пули. Стреляли со всех сторон, стрельба очень быстро переросла в настоящую битву, с взрывами. Он лег на пол камеры и закрыл голову руками… он не был связан и наручников у него не было…

Потом — рвануло. Первый раз рядом с камерой, второй раз — прямо на крыше, точнее на потолке, крышу мина пробила — и потолок посыпался на него…

Арабы… наверное, араб начал бы молиться Аллаху… история о том, как советский советник перезапустил движки на бомбардировщике в то время как местный экипаж усердно молился Аллаху уже стала притчей во языцех… но он то был советским. И хоть он отрекся и от своего народа, от единого советского народа, и от своей родины, общей для всех советских людей Родины — он все равно не умел сдаваться…

Первый накал перестрелки уже прошел, большинство уже получили свое и лежали, истекая кровью, запихивая обратно в брюхо собственные кишки… в живых мало кто остался, но остались лучшие, самые осторожные, лучше подготовленные к бою. На смену огню очередями пришли меткие одиночные выстрелы, дым пожаров сильно затруднил прицеливание. Короче говоря — шансы были.

Бабаян подтянулся… и, обдирая руки в кровь все таки выбрался на второй этаж. Он пострадал намного сильнее, чем первый, миномет пробивал крышу и разрывался здесь, на полу второго этажа, разнося все в хлам. Какие-то перегородки… что-то горело, и было непонятно, куда идти.

Он наткнулся на человека… его придавило упавшей плитой и было непонятно, жив он и ли нет. Но рядом — лежала длинная, хищная снайперская винтовка… она не пострадала…

Разило омерзительным, химическим дымом пластмассы. Щипало в глазах. Дышать было совершенно нечем.