Можно и нельзя - Виктория Токарева

— Червивый гриб! — с ненавистью прошипела Настя.

Я поняла, что ее раздирает ревность. Она не хотела приватизировать Мориса, но и не хотела его отдавать. Настя хотела щелкать хлыстом, как укротительница львов, и чтобы все звери сидели на тумбах. Каждый на своей.

Морис соскочил. Тумба пуста. Насте кажется, что эта тумба была самой главной. Вернее, этот лев.

— Я могу остаться у тебя ночевать? — спросила Настя.

Она хотела реванша. Она вступала с Этиопой в прямой бой.

Морис промолчал. Это означало, что время Анестези ушло.

Подошел официант. То же кружение рук над столом.

— Когда у тебя самолет? — спросила Настя, глядя на меня невидящим взором.

Я — это единственное, что связывает ее с Морисом.

— Я ее провожу, — сказал Морис.

Анестези резко встала и подошла к гардеробу.

Морис отправился следом. Он считал себя обязанным подать ей пальто.

Потом вернулся. Молчал. Как поется в песне, «расставанье — маленькая смерть». Он немножко умер. В нем умерла та часть, которая называлась «Анестези».

Официант разлил вино. Мы выпили, молча.

— Я хочу поменять участь, — сказал Морис. — Я хочу успеть прожить еще одну жизнь. Но у нас с Софи большая разница в возрасте.

— У вас нет никакой разницы, — отозвалась я.

Морис смотрел на меня всасывающим взглядом.

— Я старше ее почти на сорок лет. Я уже старый.

— Ты не старый.

— Ты правда так думаешь?

— Не думаю, а так и есть, — убежденно сказала я. — Разве может быть старым влюбленный человек? Старый тот, кто ничего не хочет.

— Я тоже так чувствую, — сознался Морис. — Поэтому я хочу себе разрешить. Еще не поздно. А?

— В самый раз, — говорю я. — Раньше было бы рано. Раньше ты бы не оценил.

Его глаза загораются блеском правоты, СО-понимания.

Теперь я поняла, для чего приехала в Париж. Я приехала сказать Морису, что он молод, а Мадлен — что она любима.

Я это сказала, и теперь можно уезжать.

Мы покинули ресторан и медленно пошли пешком.

Вокруг нас на все четыре стороны простирался Париж. Светилась Эйфелева башня — легкая и прозрачная, как мираж. Толпа парижан устремлялась куда-то весело и беззаботно, без «да» и «нет». В обнимку с «может быть». Рядом шел Мориска, и мне казалось, что я знаю его всегда. Он сложил в меня свои тайны, как бросил в пруд.

Мы говорим на разных языках, а молчим на одном. И нам все ясно.

— Почему у меня никогда не было такой, как ты? — вдруг спросил он.

— Такой, как я, больше нет. Поэтому.

На другой день Морис отвез меня в аэропорт. На синем «ягуаре».

Чемодан мой так и не нашелся, но пообещали, что найдут обязательно. Я как-то уже примирилась с его отсутствием. В конце концов я обрела новое платье и новое лицо в стиле «вамп». Разве это не стоит одного чемодана?

Я ушла в пограничную зону, а Морис остался и грустно смотрел мне вслед.

Я обернулась, встретилась с ним глазами и подумала: какой-нибудь верующий старик из русской деревни в душных портках живет в большей гармонии с миром и с собой, чем Мориска в длинном бежевом плаще и клетчатой кепочке. Потому что даже за очень большие деньги нельзя объять необъятное.

До свидания, Мориска. Будь счастлив, если знаешь как… Я тебя забуду, как ураган Оскар. Я не забуду тебя никогда…

Прошло четыре месяца.

Мой чемодан нашелся. За это время он побывал в Варшаве и в Бомбее. Привезла чемодан Анестези. Волокла тяжесть, бедная…

Она появилась у меня в один прекрасный день, ближе к вечеру. На ней было норковое манто с капюшоном.

На уровне колена красовалась рваная дыра величиной с блюдце.

— Что это? — спросила я.

— Бобка выгрыз.

— Бобка — это любовник?

— Щенок. Голодный был, — объяснила Анестези.

— А где ты его взяла?

— На лестнице.

Анестези подобрала щенка, но забыла покормить, и он поужинал ее шубой. Анестези была рассеянной.

— Раздевайся, — предложила я. — Я тебя покормлю.

По моей квартире плавали запахи томленного в духовке мяса, разносились звуки семьи: обрывки телефонных переговоров, удары тяжелой струи воды в ванной комнате.

— Не могу, — отказалась Анестези. — Внизу ждет машина. Я на минуту.

Моя переводчица была далека от звуков и запахов чужой семьи. У нее были свои задачи и устремления.

— Как Морис? — спросила я.

— Мориска ушел к Соньке. Мадленка раздела его с головы до ног. Кто виноват, тот и платит.

Анестези что-то вспомнила и полезла в свою сумку на длинном ремне.

— Ужас… — проговорила она. — Я забыла свою записную книжку.

— А что теперь?

— Теперь у меня ни одного телефона.

— Я про Мориса…

— А… — спохватилась Анестези. — Он вернулся обратно. К Мадленке.

— Из-за денег?

— Из-за всего вместе. Он понял, что ему уже трудно все повторить: дом, дачу, капитал. Здоровье не то.

— Значит, из-за денег?

— Да нет. Все сначала уже не начнешь… Это только кажется…

— А ты откуда знаешь? — спросила я.

— Значит, знаю, раз говорю. — Анестези перестала рыться в своей сумке и посмотрела мне в глаза. — Надо долюбить старое. Долюбить то, что дано, а не начинать новое.

Я хотела спросить про мужа, но, в сущности, она мне все сказала.

— Можно от тебя позвонить? — спросила Анестези.

Я принесла ей телефон. Она стала набирать один номер за другим, спрашивать: не забыла ли она записную книжку — черную, толстую, в кожаном переплете.

Я представила себе Мориса и Мадлен за обеденным столом. Они едят и слегка переругиваются. И молча идут в свой закат, взявшись за руки и поддерживая друг друга.

А черная звезда Софи куда-то летит в самолете, и кто-то снимает ей багаж с движущейся ленты.

Нудным человеком называется тот, который на вопрос:

«Как твои дела?» — начинает рассказывать, как его дела…

Женька бы нудным. Он все понимал буквально. Если он чихал и ему говорили: «Будь здоров», отвечал: «Ладно».

Если его приглашали: «Заходи», он заходил. А когда спрашивали: «Как дела?», начинал подробно рассказывать, как его дела.

Люся и Юра не считались нудными, понимали все так, как и следует понимать: если их приглашали «заходите», они обещали и не заходили. На пожелание «будьте здоровы» отвечали «спасибо». А на вопрос «как дела?» искренне делились: «потихоньку».