Первопроходцы - Олег Слободчиков

Время от времени беды вразумляли ламутов: при очередном нападении коряков они прибегали за помощью. Служилые и промышленные прогоняли врагов, на какое-то время наступал мир, некоторые роды добровольно давали ясак и аманатов для верности. Но доброй памяти надолго не хватало, и снова начинались стычки. Когда шла на нерест рыба – они перерастали в непрерывные нападения. Аманаты рассказывали, что казаки, которые приходили в здешние места до стадухинского отряда, захватили их лучших соплеменников: Тавуна илкагирского и Лукача убзирского родов. За первого родственники дали выкуп соболями, второй приказал, чтобы за него не платили, но убивали чужаков. Весной его сородичи подожгли зимовье. Нападение было отбито, на погроме казаки взяли у ламутов много добра, а Лукач умер от печали. По туманным рассказам в плохих переводах на русский язык Михей Стадухин догадывался, что еще до встречи с людьми Ермила Васильева ламутам были известны казаки, огненный бой и многие русские обычаи. Ясного ответа на свои домыслы он не получал, но предполагал, что духом этой войны верховодит некий умный тойон или шаман, живший среди русского народа, знавший Бога и казачье воинское искусство. Все чаще ему вспоминался Чуна, плененный на Оймяконе, многие разговоры с ним. Семен Шелковников не внял советам и взял новокреста в отряд. «Как сложились их судьбы и службы?» – гадал атаман, и чем дольше жил в этих местах, тем бессмысленней представлялся ему нынешний поход. Он замкнулся от товарищей, зато мысленные споры с Чуной и ленским пропойцей, пророчившим разрядное атаманство, славу и богатство, стали навязчивой болезнью. Забываясь, Михей начинал спорить с ними вслух, ловил испуганные взгляды спутников, спохватывался, оправдывался, пытался смеяться над собой.

Когда снежная зима с ледяными материковыми ветрами стала меняться сырым, прохладным летом, голодной весенней порой, было затишье в нападениях. Среди осевших сугробов пробивалась зелень, спешно поднимались цветы, улавливая всякий случайный, рассеянный лучик солнца. Михей тесал весло в полусотне шагов от зимовья. На частоколе бочком сидел Тарх, одной рукой отмахивался от гнуса, другой болтал, раздувая тлевший трут из березового гриба. Из-за тына торчал ствол пищали. Брат был в карауле. Из лесу вышел медведь. Атаман, занятый веслом, не сразу почувствовал его приближение, обернулся, когда зверь показался из-за деревьев. Ощущения были причудливыми: взглянув на медведя, Стадухин ясно вспомнил Чуну, его лицо, спокойный голос, уверенный в своей правоте дух. Что-то похожее исходило от зверя. Михею показалось, что такого красавца он не видел во всю прежнюю жизнь. Медведь был почти двух аршин в холке, широкий лоб, свисавшие брылы, как шаманьи волосы, длинная шерсть на лапах колыхалась крыльями морских птиц, шевелилась в такт шагам. Сильный, здоровый, чистый, шерстинка к шерстинке, беззлобный от уверенности в своей силе, он надвигался на казака. Страха не было. Любопытней всего Михею казались маленькие глаза зверя, в которых высвечивался плутоватый и насмешливый ум шамана Чуны. На миг даже почудилось, что это он и есть в медвежьем облике. На глазах изумленного брата, глядевшего на них с частокола, Михей прислонил недотесаное весло к стволу дерева, легонько метнул топор, воткнув его в кору.

– Почему на этот раз уродился медведем, если жил для своего народа? – неожиданно для самого себя спросил и смешливо хмыкнул в бороду: – Прельстился жалованьем толмача?

Медведь, не сбавляя и не прибавляя шага, мотнул лобастой головой. В подслеповатых глазках вспыхнуло что-то недоброе, заставившее Михея потянуть нож из-за голенища. У зимовья закричали. Товарищи не могли стрелять, опасаясь попасть в атамана. Кто-то пальнул в воздух, истратив ценный заряд пороха и свинца. У зверя дрогнули тонкие черные губы под таким же черным носом, чуть обнажились зубы. Это было похоже на усмешку. Выстрел не испугал его.

– И впрямь Чуна! – удивленно пробормотал Михей, опуская нож лезвием книзу.

В лицо пахнуло жаром и едким запахом зверя, но он не почувствовал в нем злобы или угрозы. Скорей, от медведя струилась доброжелательность, смешанная с каким-то причудливым покаянием. Он поравнялся с человеком, легонько толкнул его боком и двинулся дальше к устью реки, подставляясь под выстрелы людей в зимовье.

– Не стрелять! – закричал Стадухин и с ножом в руке выбежал вперед, прикрывая собой зверя.

Медведь окинул его подслеповатым взглядом. Черные губы опять дрогнули. Михею показалось, что он шепеляво хоркнул:

– Узнал, казак? – Чуть косолапя, обогнул почерневший сугроб, скрытый от солнца ветвями, ушел за деревья, где выстрелы были неопасны.

– Ты что? Ополоумел? – слезливым голосом завопил с частокола Тарх.

– Наш атаман давно умишко потерял! – громко выругался Калинка Куропот, перебирая пальцами тетиву тунгусского лука с положенной на нее стрелой при железном наконечнике. – Пора менять!

– Кликните другого! – рассеянно ответил Стадухин. В мыслях и чувствах он был с медведем.

– Из кого? – Калинка вдруг сорвался на крик. – Нас осталось десяток калек.

Михей сунул нож за голяшку ичига, поднял глаза на обступивших его товарищей, перевел на брата с перекошенным лицом и пояснил:

– Я супротив них заговор знаю!

– Топор-то зачем бросил? – успокаиваясь, всхлипнул Тарх.

– Нельзя читать заговор с топором!

– Срамота! – сплюнул Калинка. – Вдруг кто выберется живым на Лену. Спросят про лихого казака Мишку Стадухина. Язык не повернется сказать – медведь задрал! Тьфу! – Еще раз в сердцах сплюнул под ноги.

Это было весной, а летом одна осада меняла другую, припас свинца и пороха кончался. Зимовейщики отстреливались из луков стрелами нападавших и берегли коч, который ламуты пытались сжечь. За него дрались жестоко, выходя из-за тына на погромы с саблями, тесаками, топорами. Мира и единства среди осаждавших не было. Если при стычках им не удавалось никого убить или хотя бы отбить аманатов и женщин, одни роды винили в этом других, те валили на соседей, плативших ясак, ясачники прибегали за защитой, просили помощи, потом снова изменяли. После очередного нападения Тарх твердо сказал, не глядя в глаза брату:

– Надо уходить!

– Надо! – пробормотал Михей и, помолчав, добавил: – Дольше сидеть – всем гибель!

Вера, с которой он шел и плыл сюда, пропала еще на пепелище Ермилового зимовья. Блазнившаяся слава поманила и ускользнула, как он сам из объятий любимой женщины, и достанется тому, кто пришел сюда первым: так заведено на Руси, а может быть, и на всем белом свете. Калинка Куропот, зазывавший Стадухина в этот поход с Анадыря, а теперь мучимый гниющими ранами, принял его печальную заминку за сомнение, бросил на него колючий и требовательный взгляд:

– Со дня на день ветер переменится!

Окинув виноватыми глазами товарищей, Михей кивнул, соглашаясь. Уже не было нужды собираться в круг, спрашивать каждого: по лицам все было понятно. Чтобы спустить коч на воду и выйти в залив, надо было отогнать осаждавших от зимовья, а их собралось сотни полторы. Ламуты прятались за деревьями и кустарником, присматривались, чтобы пойти на очередной приступ, поджечь или проломить частокол.