Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов

пришло уже без него, вон лежит перед карточкой нераспечатанное.

Теперь в этой комнате тоска навалится на нее: скоро ли он вернется? В незнакомом городе дни покажутся утомительно длинными. Не с кем словом перекинуться… Ну что же, ей не привыкать, бездомной кукушкой металась по загранице целых два года…

Мотнула головой. Нет, напрасное уныние. Здесь она не одинока, как бывало в немецких пансионах. Своя страна! Университетский город, прозванный «сибирскими Афинами»! И где-то здесь Надя Баранская. Остается только отыскать ее. Непременно сегодня же. Адрес она помнит.

Спросила у хозяйки, как пройти на нужную ей улицу, — та разулыбалась во все круглое и скуластое лицо.

— К Надежде Николаевне?! Как же, знаю, знаю. Захаживала сюда. Не подумайте худого — не одна захаживала, а с братом. С Николаем Николаевичем.

«С Николаем Большим!» — обрадовалась Анна, вспомнив рассказы Кржижановских о томских искровцах.

— Давно ли они захаживали?

— Да нет… Дай бог памяти… На прошлой неделе. Еще праздник был. Усекновение главы крестителя господня. Посидели добренько. Песни пели, только все незнакомые. Сначала-то трое пели, а после того один Марк Тимофеевич…

— «Скорбит душа»?

— Эдак, эдак… И по утрам идет умываться да поет тихонечко. Больше все не по-нашему.

«Все такой же он! Пением, видать, тоску отгонял…»

Анна снова спросила, как пройти к Баранским, и хозяйка пальцем поманила ее к окну.

— Вон пройдешь этим переулочком, там за голубым домом повернешь направо… Но это уже после, без обеда я тебя, голубушка, не отпущу…

Дома в Томске деревянные, в центре города двухэтажные, украшенные резьбой. Наличники, карнизы, парадные крылечки — все в деревянных кружевах. Видать, искусные тут плотники да столяры!

И голубых домов не пересчитаешь. Отчего полюбилась сибирякам голубая краска? Уж не оттого ли, что возле города тайга?

Железная дорога чуть не до самой станции стиснута вековыми кедровниками, о которых соседи по купе разговаривали с гордостью.

Прежде чем пойти к Баранским, Анна решила познакомиться с городом. По Миллионной улице поднялась к университету, постояла, любуясь его белым фасадом. Вспомнила, что борьба за открытие университета в Сибири увенчалась успехом в 1888 году, когда Володе не разрешили поступить ни в один из российских университетов и запретили выезд за границу для продолжения образования. В семейных разговорах называли новый университет, но тут выяснилось, что в нем пока только один факультет — медицинский. Если бы юридический… Анна пошла по аллее молодой березовой рощи перед университетом. С прямых, как свечки, деревьев тихо падали на землю золотистые листья.

От университета направилась к собору. Стены его возвышались, как крепостные бастионы. На колокольне звонарь не спеша подергивал веревки, сзывая богомольцев на вечернюю молитву.

Прошла мимо трехэтажного — самого большого в Томске — здания Управления железной дороги, протянувшегося на целый квартал. Тут работает Марк, и город показался знакомым, приятным.

Сердце Анны было спокойно, — здесь не тащились за ней филеры, так раздражавшие в свое время в Петербурге и Москве.

2

— Анюта! — высокая девушка с копной волос, собранных на затылке в большой узел, обняла гостью, едва та успела перешагнуть порог. — Наконец-то приехала! А Марк Тимофеевич заждался.

— Здравствуй, Надюша! — Анна поцеловала девушку. — Заждался, говоришь? А самого нет дома…

— Приедет не далее как завтра. Да, завтра, — подтвердила Баранская. — Уж мы-то знаем…

Ее брат, высокий двадцатилетний парень с волнистыми волосами и подкрученными усиками, принял шубу гостьи, повесил на вешалку, смастеренную из рогов косули, и, повернувшись, представился с легким поклоном:

— Николай.

— Большой, — добавила шепотом сестра. — Для полного знакомства.

Анна протянула руку тыльной стороной кверху, но парень не стал целовать, а так давнул своей громадной ручищей, что гостья вскрикнула:

— Ой, пальцы!

— Извините, — снова поклонился Николай, выпуская ее руку. — По привычке…

Анна потрясла пальцами:

— Не рука у вас, а медвежья лапища!

— Да уж такой уродился… нескладный.

Пока гостья близоруко поправляла волосы перед зеркалом в передней, Надежда незаметно шепнула брату:

— Сестра Ленина!

— О-о!.. Что же ты не предупредила? Пришли бы товарищи.

— Подживи, Коля, самовар, — попросила брата. — Ты это ловко делаешь. — А гостью подхватила под руку. — Проходи, Анюта! Не виделись мы с тобой целую вечность!

— Годков шесть.

Сидя на диване, Анна присмотрелась к лицу девушки.

— А ты по-прежнему прекрасно выглядишь!

— Ой, что ты… Постарела я. Возле глаз гусиные лапки… Ну, не в этом дело. Как твоя мама? Сестренка? Брат?.. Старший, конечно. Младшего я не знаю…

Анна едва успевала отвечать. А когда начала рассказывать об отдыхе в Логиви, Надежда Николаевна перестала засыпать вопросами — вслушивалась в каждое слово. Потом, положив горячую ладонь на руку гостьи, сказала:

— А у меня и сейчас перед глазами питерский Старик. И голос его как бы слышится. С такой приятной картавинкой… Да, ты знаешь, мы перепечатали из «Искры» программу партии… Как, ты даже не слышала? И они там, возможно, не знают? А ведь это такой факт…

— Я напишу Володе.

— Мы дадим тебе. У Коли где-то в тайнике еще хранится… Мы ведь здесь «Искры»-то получаем экземпляров пять-шесть. А надо не только для Томска — для станций и городов по линии дороги. Вот и перепечатали на мимеографах. С предисловием. С благодарностью «Искре». Так вот, когда я читала, мне вспоминались слова из той первой программы. Помнишь? Ты для переписки приносила от Старика из Предварилки. Ты тогда скрытничала. И только под конец проговорилась, что он твой брат. Теперь мне было приятно угадывать: «Эти строки писал он, Ленин!» А скажи, почему он такой псевдоним выбрал?

— Не знаю… У него их несколько десятков…

Николай принес самовар, и Надежда на минуту замолчала — не упрекнул бы брат за болтливость. Дескать, забыла о конспирации. А перед кем тут конспирировать?! Перед сестрой питерского Старика! Даже подумать об этом и то неловко.

Села разливать чай.

— Тебе покрепче? Коля, передай.

Когда Николай передавал чашку через стол, Анна невольно подумала: «И как это блюдце не ломается в таких пальцах! Для него, наверно, фарфор как бумажка…»

Поговорили о Марке Тимофеевиче, тяготившемся одиночеством, о Надиной сестре Любе, сумевшей наконец-то ускользнуть от гласного наблюдения и выбраться за границу, и о Степане Радченко, сломленном тюрьмами да усталостью. Кажется, он совсем отходит от революционной работы.

— Он и раньше был до болезненности осторожен, — сказала Надя.

— Да, в отличие от Ивана, — согласилась Анна. — А все-таки жаль его терять.

Николай пошел проводить гостью. Сквозь ротонду поддерживал под руку, и она опять подумала: «Какие у него железные пальцы!»

Сила у Николая Большого, разъездного искровского пропагандиста, действительно была отменная. Через некоторое время он уличит в предательстве провокатора,