Над Тиссой. Горная весна. Дунайские ночи - Александр Авдеенко

- Постараюсь. Не кажется ли вам, что вы, отстаивая и расхваливая американский образ жизни, принимаете ложь за истину?

- Нет, не кажется. Всему миру известно, что мы производим стали, чугуна, нефти и угля больше, чем многие страны, вместе взятые. Автомобили ползают по нашей земле, как муравьи. Американскими бетонными дорогами можно было бы опоясать весь земной шар.

- Верно, много хороших вещей делают талантливые американцы. Но почему, скажите, в вашей стране так оскорблен, унижен тот, кто трудится? Почему труд не доставляет человеку радости и счастья? Ненавидят люди свою работу и все-таки работают? Почему вы прославляете великих бизнесменов и плюете с небоскреба на рядового труженика? Почему США не вырастили своих ученых, способных расщепить атом и создать атомную бомбу? Создавал бомбу настоящий иностранный легион - немцы, датчане, англичане, норвежцы, венгры, итальянцы. Почему Америка не порадовала мир великими композиторами, балеринами, актерами, а вынуждена экспортировать Артура Рубинштейна, Тосканини, Рахманинова, Стоковского, Стравинского и многих, многих других? Почему в стране, производящей более половины промышленной продукции всего мира, имеющей высотные дворцы, сверкающие стеклом, алюминием, нержавеющей сталью, семнадцать миллионов американцев живет в непригодных для жилья домах? Как совместить небоскребы с клоакой Бауэри, Гарлемом? Трущобы Бауэри существуют в Нью-Йорке с незапамятных времен. Но вы не подсчитали, сколько здесь гибнет от холода и голода бездомных людей. Зато вы охотно подсчитываете другое. Из вашей прессы известно, что в Нью-Йорке благоденствует полмиллиона комнатных собак. Их стригут и бреют дорогие собачьи парикмахеры, их кормят в особых собачьих ресторанах. Меховщики подбирают для собачьих шуб шкурки - собольи, песцовые, норковые. В ювелирных магазинах продаются собачьи ошейники с бриллиантами. На заводах и фабриках производятся собачьи витаминные таблетки, консервы, чулки, перчатки, попоны, бубенчики, маникюрные принадлежности и даже розовая ароматная водичка для полоскания и облагораживания поганой собачьей пасти. Американцы так изобретательны, что рядом с человеческим хай сосайети создали и собачье высшее общество. Браво, свободолюбивые американцы!

Картер выкурил целую пачку сигарет, выпил несколько чашек кофе, заметно устал, но учтивая любезная улыбка все еще не сползала с его лица.

- Вы, насколько я понял, предсказываете Америке участь Римской империи, а между тем она оказывает все большее влияние на свободный мир.

- Как оказывает? Если бы не вы, мистер Картер, не такие, как вы, не ваши методы, не десятки и десятки миллионов долларов, ассигнованных конгрессом на нужды «Отдела тайных операций»…

- Извините, но…

- Хорошо, оставим эту тему, опасную для вас. Вернемся к тому, с чего начали. Вы отрицаете истину, понимая, что она есть истина. Вы ее боитесь, ненавидите, ибо она вскрывает вашу сущность, изобличает все ваши дела, все преступные замыслы ваших НАТО и СЕАТО, всю подноготную Пентагона.

- Допустим, это все так. Но что из этого следует? Люди, наделенные тяжкими пороками, понимающие, в чем истина, но отрицающие ее, заслуживают не гнева, а сострадания, ибо их совесть, так сказать, больна. В ваших словах, обращенных к американцам, нет сострадания. А ведь больную совесть нельзя вылечить ни каленым железом, ни водородной бомбой, ни межконтинентальной ракетой. Может быть, время излечит нас.

- Вот теперь вы правы! Когда-нибудь вы все-таки вылечитесь.

- Благодарю.

Картер еще раз сменил маску - серьезное задумчивое лицо стало притворно-улыбчивым, сладеньким.

- Когда вы успеваете все это делать: уличать в противозаконных действиях дипломатов, сочинять социологические рефераты из серии «битвы за умы людей», наслаждаться сонетами Шекспира?

Любезность дипломата осталась без ответа. Шатров не высказал и тысячной доли того, что ему хотелось сказать о правящей верхушке США, о ведомстве Аллена Даллеса, об этом диктаторе тайной американской дипломатии, злом гении Белого дома.

Вошел Гойда и сказал, что самолет, которым мистер Картер должен улететь в Москву, совершил посадку на Ужгородском аэродроме. Беседа была прервана.

Рукотрясение! Еще раз рукотрясение, и мистер Картер, в сопровождении компетентных лиц, отбыл в Москву. Но мы не прощаемся с ним. Оставляем его лишь на непродолжительное время.

Гойда отправился ловить «радугу».

Давно он не был там, где бешеные потоки - Черный, Белый, Змеиный, Волчий, Медвежий - начинают свой бурный бег к Тиссе, к Каменице, Латорице. Давно не слышал он шума и грохота горных вод, не вдыхал аромата разогретой на солнце хвои смереки, не видел крапчатых спинок форели, сверкающих в прозрачных ледяных потоках. Не зря форель называют здесь радугой.

Как только Гойда облачился в старые, латаные-перелатаные суконные шаровары, в куртку, сделанную из солдатской плащ-палатки, в непромокаемые, пропитанные жиром сапоги, как вдохнул дух немудреных рыбачьих снастей - сразу забыл все самые важные дела, возложенные на него, и почувствовал себя вольным рыболовом. Не верите? И правильно. Гойда никогда и нигде не забывал, кто он. Сделал вид, что он завзятый рыболов, и только.

С удочкой на плече, с маленьким ведерком в руке, насвистывая одну из любимых песенок, шагал Гойда по сырому от вчерашнего дождя, безлюдному берегу Каменицы. Шел он по направлению к монастырской переправе.

Горные холодные воды Каменицы с приглушенным рокотом струились по широкой щели, пробитой в незапамятные времена в каменных склонах Соняшной горы. Сквозь прозрачно-синюю толщу воды виднелось дно, заваленное обомшелыми глыбами, серым шершавым плитняком и обточенной, костяной белизны галькой. Тяжелые темные карпатские кручи поднимались над долиной Каменицы.

Гойда посмотрел на колокольню, покачал головой. «Ловкачи эти черные праведники. Проповедуют царствие небесное, а сами захватывают на земле райские уголки. Санаторию или дому отдыха на этом месте красоваться, а не девичьей тюрьме».

Монастырь стоял над Каменицей, на почти отвесном сорокаметровом гранитном обрыве. Белые его стены, оцинкованная крыша, купол с золоченым крестом и колокольня резко выделялись на мрачном фоне гор.

В сером лбище обрыва вырублена узкая крутая лестница. Она начиналась у самой воды и вела вверх, к глухой, откованной из железа монастырской калитке.

У первой ступеньки лестницы покачивалась на воде узконосая легкая лодка. На ее корме сидела женщина в черном.

Гойда приложил к углам рта ладони, закричал:

- Ого-го-го-ro!.. Давай!

- И-и-иду!.. - сейчас же откликнулась монахиня. Голос ее, сильный, певучий, пролетел над Каменицей, отразился в прибрежных скалах и замер в дальних виноградниках.

«Это она, Мария! Ишь какая голосистая», - улыбка тронула губы Гойды. Он сел на морщинистый камень, лежащий на берегу. Взгляд его ни на одно мгновение не отрывался от реки.