Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

И это моя сестра, всегда невозмутимая, как компьютер! Я кое-как вывинтилась из нее и встала, чтобы оказаться на будущее в равном положении. И увидела, что на каждой щеке Валентины висит по слезище величиной со сливу.

— Пойдем, я тебя умою, — сказала я почти потрясенно и увела ее в ванную. — Ну? Что за балаган?

— Пустяки… — Она мотнула головой и застонала в пригоршнях холодной воды. — Ушел, зараза!

Дождалась, дура!

— А кто тебя предупреждал?..

Она закивала покорно и вздохнула:

— Светка… — Светка — это ее пятнадцатилетняя дочь. — С ним остается!

О Боже, сказала я то ли вслух, то еще как.

Тут в дверь поскреблись, и шелковый баритон напомнил:

— Дамы…

— Я позвоню, я обязательно позвоню…

Валентина ринулась в прихожую, где ее спину уже ожидало распахнутое баритоном манто.

Я стояла в открытых дверях, пока они ждали лифт. У психиатра нашлось время, чтобы повернуться в мою сторону и сказать:

— Даже если вы правы… если не болезнь… Тогда — бандитизм. Когда на вас нападают подальше от фонаря, вы обращаетесь в милицию. Если пожелаете, конечно.

Лифт раскрыл пасть. Сестра прыгнула в нее первой и поставила между старческими челюстями ногу в новом итальянском сапожке.

Психиатр опять наполовину усмехнулся, вполне, по-моему, по-человечески, махнул, не поднимая руки, зажатой в кисти пухлой кожаной перчаткой — в жесте мне почудилось сожаление.

Челюсти сомкнулись, лифт потащил гостей вниз.

* * *

Сестра так и не позвонила мне ни через день, ни через неделю. Ни даже через две. На мои обеспокоенные звонки ящик не отвечал — он ни на какие звонки не отвечал.

Ладно, сказала я себе. Когда что-то созреет до сообщения, мне сообщат.

Но чем больше проходило времени, тем больше нарастало ощущение неблагополучия и даже удушающего меня обмана. В конце концов я уговорила себя, что мне пора виниться перед оскорбленной спермой теткой, и набрала ее номер.

— Нет, вы меня достали! — завопила в трубку моя христианская тетка Лиза. — Ты хоть дура прямолинейная, а твоей Валентине и на том свете грехов не отмолить!

Я что-то невнятно бормотала, сожалея о звонке, я не желала знать о чужих грехах, потому что чувствовала, что и без того знаю почти всё, но тетка уже разразилась повестью временных лет. Она признала, что действительно настрочила Валентине паническое по моему поводу послание, требуя, чтобы сестра приняла родственные меры. Тетка выделила вполне кругленькую сумму для этих нужд (в несколько раз больше, чем было заплачено психиатру), сестра мгновенно примчалась меня спасать, энергии у нее всегда было на десятерых, она выудила в миллионном городе самого модного и почти недоступного специалиста, уговорила явиться ко мне на квартиру, чего он вообще никогда не делал, и тут все для всех пошло не так и не туда.

— Чего ж ты ей мужика-то отдала, дура? — отчитывал меня телефон теткиным голосом. — Ей своего было мало? Девку бросить! Да ей едва пятнадцать — что она сейчас наворотит по такому примеру? А Николай?.. Ну, трещотка пустоголовая!.. Да никто ее не бросал, перестань ты! — оборвала тетка мои объяснительные попытки. — Это она перед тобой следы заметала как могла…

Я оглушенно попыталась восстановить наше кухонное сидение. Нарушение логики началось с опрокинутого кофе — никакие пальцы у Валентины сроду не дрожали, она мастер спорта по стрельбе, у нее девяносто шесть из ста. А ее упреки великому специалисту, а на автобус опаздывала… Да у нее была неделя без содержания, гневно заявила тетя Лиза. Меня замутило, как при беременности, я поспешила сесть, чтоб ненароком не рухнуть, а трубку вдавила в ухо так, что она из другого вылезла. Не на себя она разговор переводила, это бы ничего, она — чтобы мы не разговаривали, она же усекла что-то с первых мгновений… Да если бы во мне не отозвалось на этого Константина Георгиевича и если бы не отозвалось в нем, в ней бы сработало в рамках обычного, не более, не до потери пульса, чтобы семью бросить. Моя сестренка запаниковала оттого, что теряет не обретя, сестренка не могла пережить, что на ее глазах стала зародышево проявляться возможность сближения двух отдаленных систем. С каким напором она стала призывать меня лечиться! Ты, мол, что — спятил? У нее же крыша едет! Даже про зубы — у самой ни одной пломбы, это у меня четыре… Хреново мне, черт подери. И эта история в ванной — и муж-то бросил, и дочь отказалась — и только для того, чтобы я не заподозрила, не вычислила этот блеф.

В глазах обозначилась картина: освещенный лифт, итальянский сапожок между створками, странный взмах руки удаляющегося из моей жизни человека, его еще непонятное мне сожаление о чем-то, уплывающая вниз капсула лифта…

— Что-что? — хрипло переспросила я.

Тетя Лиза милостиво повторила, и я вынуждена была признать, что не ослышалась: сестренка не только увязалась с ним в Москву. Она умудрилась махнуть с ним в Женеву. Они якобы расписались в посольстве. Так сообщил мой зять моей тетке. А зять пользовался заграничными телефонными протуберанцами своей жены.

— Ну что за чушь, как они могли расписаться, если она тут в браке?

— Да они год как развелись…

Я и этого не знала. От новостей мотало из стороны в сторону, будто меня методично хлестали слева направо. Или справа налево.

Ну ладно, ну развелись, ну год назад. Но не в монастырской же келье сестренка этот год постилась, да и вообще развод без некоей перспективы на нее не похож. Значит, в этой ситуации она заложила и еще кого-то.

Она первая сообразила, что это был перекресток. Перекресток в тупичке моей кухни. И две трети присутствовавших были лишены возможности выбора.

А он, неужели он уже тогда понимал, о чем сожалеет?

* * *

На мое имя пришла маленькая бандеролька. Незнакомый почерк, который я почему-то узнала, сообщал, что рад вернуть мне хотя бы это.

Я открыла коробку — на ладонь мне стекла серебряная гривна. У меня потемнело в глазах.

* * *

Из окна видно небо.

Только небо, и ничего больше. В стенах, где окна нет, что-то звучит. Прижалась к звучанию ухом — там испуганно грохнуло и замолкло. От тишины стена растворилась, и я вышла из заключения. Внизу всхлипнула Е. Мне стало ее жаль. Я вернулась.

* * *

Дело в том, что стены зачем-то нужны, и это можно понять добровольно.

* * *

Стен уже четыре. В стены упираются кровати. Кроватей шесть. Кому-то стен не хватило.

Приснилось, что у меня длинные волосы, я сматываю их, как аркан, бросаю вверх и карабкаюсь по ним на смутно проступающую скалу, которая совсем не скала, потому что незапланированно проваливается, когда я останавливаюсь, чтобы снова смотать свой аркан. Я задираю голову, определяя, высоко ли до вершины и хватит ли у меня сил, но чем чаще я это делаю, тем дальше вершина, и я наконец понимаю, что отдаляю ее своим сомнением.