Андрей Платонов - Алексей Варламов

«Мария Васильевна пришла на место могилы, где стоял крест, сделанный из двух связанных поперек жалобных, дрожащих ветвей. Мать села у этого креста; под ним лежали ее нагие дети, умерщвленные, поруганные и брошенные в прах чужими руками.

Наступил вечер и обратился в ночь. Осенние звезды засветились на небе, точно выплакавшись, там открылись удивленные и добрые глаза, неподвижно всматривающиеся в темную землю, столь горестную и влекущую, что из жалости и мучительной привязанности никому нельзя отвести от нее взора».

Два чувства разрывают душу героини: жажда собственной смерти — «я не могу жить без детей, я не хочу жить без мертвых» — и невозможность умереть, «потому что если она умрет, то где сохранится память о ее детях и кто их сбережет в своей любви, когда ее сердце тоже перестанет дышать?» Она чувствует перед детьми свою вину и вину всего мироустройства: «Где ваша жизнь, какую вы не прожили, кто проживет ее за вас?.. Сколько я сердца истратила на вас, сколько крови моей ушло, но, значит, мало было, мало было одного сердца моего и крови моей, раз вы умерли, раз я детей своих живыми не удержала и от смерти их не спасла… Они что же, они дети мои, они жить на свет не просились. Я их родила, пускай сами живут. А жить на земле, видно, нельзя еще, тут ничего не готово для детей: готовили только, да не управились!..»

В этом «готовили, да не управились» было очень много личного, выстраданного, относящегося не к одной войне. Весь рассказ пронизан, насыщен собственным авторским горем. Из воспоминаний о Платонове известно, как однажды после боя, на поле которого остались лежать мертвыми молодые советские солдаты, Андрей Платонович бросился к ним и в исступлении стал целовать умерших в губы. Этот поступок был проявлением не только восприимчивой платоновской натуры, но и страшной рифмой к самому горестному событию всей его жизни: 4 января 1943 года в Москве умер от туберкулеза его сын Платон.

Традиционно принято считать, что смертельная болезнь началась в лагере. Об этом пишут все мемуаристы, так считала Мария Александровна Платонова, однако недавнее интервью жены Платона Тамары эту версию уточняет:

«— Отец у меня был строитель. Он получил назначение начальником строительства цементного завода на станцию Астаховка — под Карагандой. В конце мая, после нашей свадьбы, он уехал туда. Я сдала досрочно сессию. И мы поехали 5 июня в Астаховку. Война нас там застала. А это такая глушь, что даже радио не было. Родители поехали в воскресенье в Караганду на рынок и услышали, что началась война. В начале июля мы приехали в Москву. В первую бомбежку мы оказались в Москве. После этого Мария Александровна и Андрей Платонович стали уговаривать нас: „Уезжайте из Москвы“. И мы в конце июля поехали обратно в Астаховку. Там пошли работать. Папа меня устроил техником-нормировщиком. А Платона взял помощником начальник снабжения. Мы работали всю осень. А потом началась страшная зима, с сильными ветрами. Стройка была в степи. Все дома были саманные, и топили саманом. Новый 1942 год встречали там.

— Когда Платон заболел?

— Из лагеря Платон вернулся внешне здоровым. Но ему пришлось ездить на открытых платформах, он простудился и заболел. Поднялась температура. Врача не было, только фельдшер из ссыльных немцев. Платон получил повестку в военкомат. Я отвезла в Караганду справку, выданную фельдшером. Потом Платон проходил медкомиссию при военкомате. На лошади отвезли в туберкулезный диспансер в Караганду, выяснилось, что у него туберкулез второй стадии. От армии его освободили».

Болезнь развивалась быстро. Летом 1942 года Платонову удалось с помощью Фадеева устроить сына в санаторий («Дорогой мой Тотик! Как твое здоровье, милый мой, неужели ты таешь там? Как действительно здоровье Тоши? Почему он так мало был в санатории? И дало ли это хоть маленькую пользу?»), но лечение не помогло.

Платон очень хотел жить. В августе 1942 года он писал отцу из Уфы: «Прошу, папа, извинения, что первый раз за время нашей разлуки пишу нитиканское письмо. Я жить не могу в Уфе. Не могу, потому что я еще не успел снова разлюбить Москву после двух-с-половиной годичной разлуки. Мне хочется по-прежнему ходить по тем улицам, какие они были, когда я был мальчиком. У других людей, молодых, вся веселая юность прошла в Москве, в то время, когда мне приходилось кайлить уголь в Норильске. Они под музыку танцевали. Я ночью в штреке рубил и нагружал уголь в вагонетки. Они в веселом, светлом зале смеялись, и им было приятно там находиться. Папа, я люблю Москву, даже если она не та, не веселая, я буду любить ее по воспоминаниям детства, хотя я тогда не понимал жизни, бросался ею. Я дорого, очень дорого, заплатил за это».

В Москву он вернулся, но счастья она ему не принесла, хотя отец так страстно этого счастья сыну желал.

«Моему сыну Платону — во время тяжкой войны, во время твоей тяжкой болезни — в знак нашей надежды на победу и твою долгую счастливую жизнь, — более счастливую, чем она прошла у отца. — Отец. Москва. 10.11.42», — написал Платонов на экземпляре только вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» книги «Одухотворенные люди», но его письма с фронта были полны тревоги.

«Муся и Тоша! Дороже вас у меня никого нет на свете. Меня сильно мучает болезнь Тоши. Как он там один я все время мчусь как Агасфер, и я не могу узнать от тебя, как наш Тотик… Больше всего я беспокоюсь за нашего Тотика. Будем его хранить, а после войны у нас с тобой еще будет ребенок. Что с Тотиком? Нету меня никакой возможности получить от тебя сведения о его здоровье и о твоем положении, — это меня мучит и доводит до галлюцинаций… Я старательно вникаю в войну, вижу много людей, целый день занят, много хожу (десятки километров иногда), очень устал, но сплю плохо, вижу часто тебя и сына во сне. Будь здорова, веди себя кротко, не вступай в дискуссии с писателями, они тебя могут обидеть без меня», — писал Платонов жене в конце ноября 1942 года. Положение больного было настолько плохо, что отца вызвали домой, прервав командировку на Калининском фронте.

А между тем тогда же, в ноябре, у умирающего Платона родился сын. «Платон узнал о рождении сына, увидеть не успел. Умер, когда Саше было пять недель», — рассказывала Тамара Зайцева. Мальчик родился в Свердловске, куда уехала Тамара к своей матери и при последних неделях жизни мужа присутствовать не смогла.

«Тоше становилось все хуже, он уже не вставал, — вспоминала Валентина Александровна Трошкина. — Муж писал мне в эвакуацию, что невозможно смотреть на Тошу, невозможно передать, как он хотел жить. И когда умирал, просил завести патефон с песней „Прощай, любимый город“. Потом попросил мать и отца поцеловать его в губы. И вот так тихо умер. Может, с этого начался у Андрея туберкулез? Хоронить Тошу оказалось не в чем. Петр отдал единственный костюм и ботинки, тапочек не было. Все страшно переживали Тошину смерть».

Версия о том, что именно от умирающего сына заразился Платонов туберкулезом, другими мемуаристами либо подтверждается, либо оспаривается.

«Он заразился туберкулезом от своего несчастного умирающего сына — в каком-то безумии целовал его в губы», — написал Семен Липкин.

«Говорят, что Платонов заразился туберкулезом от сына, но Мария Александровна резко и непреклонно отвергает это. „Ничего подобного. Заболел на фронте“, — привел суждение вдовы И. Крамов.