Мария Башкирцева. Дневник - Мария Башкирцева

И ничего-то я не сказала из всего, что следовало! Он по-прежнему – бог и вполне сознает себя таковым. И я еще утвердила его в этом мнении. Он мал ростом и безобразен для обыкновенных людей. Но для меня и людей моего склада эта голова прекрасна. Что он может думать обо мне? Я была неловка, слишком часто смеялась. Он говорит, что ревнует к Сен-Марсо. Нечего сказать, большое утешение.

16 августа

Сказать «большое несчастье» значило бы, может быть, преувеличить, но даже рассудительные люди согласятся, что случившееся может быть названо «хорошо рассчитанным ударом по голове».

И ведь глупо же! Как все мои печали, впрочем. Я послала на выставку свою картину, рассчитывая, что последний срок приема – 20 августа, а оказывается, что срок истекает не 20-го, а 16-го, сегодня.

У меня щекотанье в носу, боль в спине и отяжелевшие руки. Что-нибудь в этом роде должны чувствовать люди, которых сильно отколотили.

Ввиду всего этого, чтобы выплакать все свои печали, я запрятываюсь в кабинет – единственное довольно плачевное место, где я могу оставаться одна, не будучи заподозренной. Если бы я заперлась в своей комнате, все сейчас догадались бы, в чем дело, – после такого удара. Кажется, это в первый раз, что мне приходится прятаться, чтобы выплакаться до дна с закрытыми глазами и гримасами, как у детей или дикарей.

Ну, а потом сижу себе в мастерской, пока глаза не придут в нормальное состояние.

Я плакала раз в объятиях мамы, и это разделенное страдание оставило во мне на несколько месяцев чувство такого жестокого унижения, что я никогда ни при ком не буду больше плакать от горя. Можно плакать перед кем угодно от досады или по поводу смерти Гамбетты, но излить перед другими всю свою слабость, свое Божество, свое ничтожество, свое унижение – никогда! Если это и облегчает на минуту, зато потом раскаиваешься в этом, как в ненужном признании.

И в то же время, как я плакала в вышеозначенном месте, я вдруг отыскала взгляд моей Магдалины: она не глядит на гробницу, она никуда не глядит, как я сию минуту. Глаза широко раскрыты – как всегда после слез… Наконец-то, наконец, наконец!

17 августа

Никто не хочет верить в мою застенчивость, а между тем она легко объясняется избытком гордости.

Я чувствую настоящий страх, ужас и отчаяние, когда приходится просить; нужно, чтобы люди сами предложили мне. В какую-нибудь необыкновенную минуту я решаюсь попросить, но из этого никогда ничего не выходит: вечно попрошу слишком поздно или совсем некстати.

Я бледнею и краснею несколько раз прежде, чем осмеливаюсь заявить о своем желании выставить или написать какую-нибудь картину; мне кажется, что все смеются надо мной, что я ничего не знаю, что я притязательна и смешна.

Когда глядят (глядят… – какой-нибудь художник, разумеется) на мою картину, я ухожу куда-нибудь за две комнаты, так я боюсь какого-нибудь слова или взгляда. А между тем Робер-Флери и не подозревает, до какой степени во мне мало самоуверенности. Я говорю с апломбом, и он воображает, что я очень ценю себя и приписываю себе талант. Поэтому он даже не считает нужным ободрять меня, и, если бы я рассказала ему все свои колебания и страхи, он бы засмеялся. Я ему раз стала высказывать это, а он принял все это за шутку, за комедию. Вот ведь в какую ошибку я могу ввести! Бастьен-Лепаж знает, я думаю, что я ужасно боюсь его, и считает себя богом…

20 августа

Я пою, луна светит через большое окно мастерской; все так хорошо.

Счастье, должно быть, возможно. Да, если только есть возможность полюбить. Полюбить кого?

21 августа

Нет, я умру только около 40 лет, как m-lle С.; к 35 годам я разболеюсь окончательно и в 36–37 лет окончу свои дни зимой, в своей постели. А мое завещание? Я ограничусь в нем просьбой статуи и картины – Сен-Марсо и Жюля Бастьен-Лепажа – поместить в какой-нибудь парижской часовне, окруженной цветами, стоящей на видном месте; и в каждую годовщину пусть исполняют надо мной мессы Верди и Перголезе и другие вещи – лучшими певцами Парижа.

Впрочем, я хочу еще основать стипендию для художников – женщин и мужчин.

Но вместо того, чтобы заниматься всем этим, я хочу жить… Но у меня нет гения, и в конце концов все-таки лучше умереть…

27 августа

Я дала на лотерею в пользу Искии моего «Рыбака на ловле»; все выигрыши выставлены в зале Petit. Он таки очень недурен – мой рыбак, и вода – совсем хороша. Вот не воображала-то! О, рамка! О, обстановка! Все мы какие-то безумцы! Зачем работать над произведениями искусства; толпа ведь ровно ничего в нем не смыслит. И однако ты ведь любишь толпу, друг любезный? Да, т. е. я желаю составить себе всеми признанную репутацию, чтобы возбуждать в людях еще больший восторг и удивление.

29 августа

Я кашляю все время, несмотря на жару; а сегодня, после полудня, в то время, как мой натурщик отдыхал, я впала в какое-то полузабытье, сидя на диване, и вдруг я представилась себе лежащей с большой восковой свечой в изголовье.

Так вот какова будет развязка всех моих треволнений. Умереть! Я так боюсь.

И я не хочу. Это ужасно. Я не знаю, как это делается у разных счастливцев, но я поистине достойна сожаления… Без Бога нет ни поэзии, ни глубоких чувств, ни гения, ни любви, ни честолюбия.

Страсти бросают нас из стороны в сторону в ненадежные области разных стремлений, желаний, нелепых крайностей мысли. Человек непременно нуждается в чем-нибудь высшем, стоящем над его жизнью, в Боге, которому он нес бы свои гимны и свои молитвы, в Боге, к которому мог бы прибегнуть со своими прошениями, который всемогущ и перед которым можно излить всю душу. Я хотела бы слышать признание всех когда-либо живших замечательных людей: неужели они не прибегали к Богу в своей любви, в своих страданиях, в своих мечтах о славе?

Обыденные натуры, хотя бы и самые умные и ученые, могут обойтись без этого. Но те, в ком тлеет искра святого огня – будь они ученые, хоть как сама наука, – верят страстно… по крайней мере, моментами.

Я не учена, но все мои размышления сводятся к следующему: если бы Его не было, откуда эта потребность поклоняться Ему у всех народов и во все времена? Возможно ли, чтобы ничто не отвечало этим душевным порывам, врожденным у всех людей, этому инстинкту, побуждающему нас искать высшего существа, великого властелина, Бога?..

13 сентября

Стендаль говорил, что несчастья и неприятности кажутся менее горькими, если мы их идеализируем. Это в высшей степени верно. Но как идеализировать мои? Невозможно! До того они горьки, до того плоски, до того ужасны, что я не могу говорить о них даже здесь, не нанося себе лишней ужасной раны. Как признаться, что иногда я плохо слышу!.. Но да исполнится воля Божья. Фраза эта приходит мне на ум как-то машинально, но это почти то, что я действительно думаю. Потому что я ведь умру – преспокойно умру, как бы я там ни лечилась… Да оно и лучше, потому что я еще вдобавок боюсь за мои глаза: вот уже пятнадцать дней, что я сидела без работы и без чтения, и мне вовсе не лучше. Какое-то странное мельканье в воздухе… Это, может быть, зависит от того, что вот уже пятнадцать дней, что у меня бронхит, который хоть кого свалил бы с ног и с которым я, однако, прогуливаюсь как ни в чем не бывало.