План D накануне - Ноам Веневетинов

из форточки пар. Сумерки сгущались, уже воцарившись над всей остальной Москвой, они с известной фундаментальной физической постоянной стекали отовсюду по склонам. Мыслительная машина художника, оснащённая, помимо стаканчиков с горячим молоком и мании величия, ещё и ницшеанской волей к власти, пребывала в ступоре, даже страшно стало, сколько времени и какое число свидетельств физиологических функций его организма понадобится, чтобы описать всё произошедшее в нём, чтобы выразить это причастие. Он брёл спиной к несуществующей площади, справа врезалось нечто большое и живое, обладавшее отчётливым запахом и, скорее всего, в одежде, его развернуло в сторону Яузского бульвара, и он потащился туда. Сзади в голову ударил снежок, очень больно, следом шли две женщины, он тут же расстался со всем, что имел, кроме пуленов с солеретами, лосин и кивера.

Через двор к ним бежали трое консьержей-мордоворотов, много окон уже было открыто, и жильцы завороженно взирали, замерев подбородками над фикусами, простоволосые, в белых майках и трико, академики в помпезных халатах с кистями, под ними рубашки, в разрезах воротов платки, только что покинули кабинеты, которые в здешней планировке в шесть раз больше кухонь, народные артистки с высокими причёсками, из-за чего приходилось садиться в такси несколько дольше, их великовозрастные и не столь гениальные дети курили на балконах, пуская в квартиры холод, пропитанный запахом табака. Михаил Шатров узнал его, но они были всего лишь шапочно знакомы, поэтому он не стал ему махать. Фрума Ефимовна Ростова-Щорс с одного, похоже, взгляда поняла и, кажется, впервые за много лет улыбнулась. Он доканчивал очертания подъезда, поднос опустился ещё и уже свисал на уровне третьего этажа. Л.Г., весь напружиненный, готовился к встрече. Делёз медленно кружился на одном месте в середине гигантского колодца, помалу поднимая руки, закрыв глаза.

Трумэн

Следующий день, неужто тот мозгляк всё это написал?

Зала в охотничьем доме была перегорожена пологом из шкур, он стоял на границе, держа угол завесы отброшенным, и сомневался, куда ему пойти, ставя для себя вопрос в иной форме, «где мне остаться?». С одной стороны имелась кровать под балдахином, встроенная изголовьем в отделанную камнем нишу, и сундуки, заменяющие всю мебель, плюс камин. С другой — раньше полагалось демонстрировать публичную власть, то есть жить, в отблесках пламени, вне одиночества, в декорациях для индивидуальной авантюры, в непрерывном и тщательно ритуализованном служении непонятно чему. Диане или просто казням. На контакты с внешним миром падало подозрение в нечистоте. Всё-таки сел за сундук в передней части, расположил лист на скате и в письменном виде начал высказываться, привычно обходя остриём своего монблана заклёпки и двигая лист. Всё об этом топике про атомную войну, в том числе и очерк, который Радищев заставлял его записать с указанием времени и места, в чём он не видел никакой практической надобности.

В окно что-то ударилось, так и знал, что не стоило их расширять. Тяжело поднялся, подошёл и выглянул из-за стены, тут же раздался ещё один удар. Снаружи стоял худой человек в массивных очках и клетчатом пиджаке поверх водолазки, в руках кистевая рогатка для прикорма рыбы.

— Leopold, exit, — игриво закричал пришелец и тут же добавил, — exit, cowardly coward.

Почему это он подлый, да ещё и трус, да ещё и Леопольд? Что за дикарство и убийственность стали твориться на бедной далёкой Тасмании? Может, визитёр ошибся охотничьим домиком?

Он, — тут приходилось ступить в область презумпций, чего он всегда старался избегать, — обязан был высказаться, с железной фактурой, разумеется, и на сей счёт. Странно, что заставляет выпустить когти, спрятать когти, выпустить когти, спрятать когти, но подобный акт посвящения в физики-ядерщики практиковался во времена его президентства в Лос-Аламос, о чём он и доложил — а по-другому это не назвать — этому властному человеку, просто прибившему его компетенцией, несколькими древними паролями и доказательствами сопричастности ритуалу, о существовании которого он долгие годы насильно забывал. Но мост вышел из пазов в бодлаке стелящемся, рыцари скатились обратно. Начинался сразу от замка, должна была уйти прорва масла смазывать. Место, где фашистские археологи открыли жизнь, располагалось перед родовым гнездом Новых замков, а, следовательно, Роберта. Отдаёт фальсификацией исторических событий, расследовать которые представляется непростым свершением, эта история, изложенная с разных концов, вмещала много такого, чего нельзя знать наверняка. Он готов был бросить пить за хотя бы намёк на то, откуда Радищев это берёт, зачастую оказываясь единственным источником сведений. Но он никак не может претендовать на истинность в связи с тем, что в сочинение, насколько понял чтец в его лице, вмешиваются многие подозрительные лица со своей точкой зрения, какие сценаристы, а какие ещё и режиссёры, fucking камеоисты, категоричной и часто подкрепляемой потоком исторических же фиксаций.

…тем более оставалось всё меньше времени. Он не успевал править все его вставки с должным вниманием, часто от смеха болел живот, от возмущения едва не случался сердечный приступ. Тхить Куанг Дык совершил самосожжение уже девять лет назад, а он всё ещё топтался с этимологией слова «информация».

Поездка Оппенгеймера в Европу описывалась как непрекращающийся ряд буффонад, настоящая ироикомическая поэма. Например, только ступив на борт парохода, он сразу упал на спину, взвив банановую кожуру в декольте жене знаменитого дирижёра, от чего всё и затанцевало. Или эти возмутительные тирады, подумать только, кто-то догадался приписать их Л.К., который был частью плана, что, в свою очередь, было частью его плана. Он, судя по всему, встречался с Робертом в Гёттингене, где не говорил с ним, а исключительно пророчил так, что тот и слова произнести не мог, такое, оказывается, бывало в обращении не только к Прохорову или к Шальнову. Словом, подводя итог, в нём бурлил всё больший и больший скепсис касательно достоверности описываемых на той тысяче перипетий, последний бой на руинах мира он вообще просто проглядел по диагонали. Кроме того, и это самое возмутительное и загадочное, он беззастенчиво прислал ему на ознакомление фрагмент, в котором депрессивный антураж был выше толерантности — описывалась их с ними посиделка; это-то там при чём? Он места себе не находил. Его святая правда дополнялась и урезалась так… по-видимому, это было ему выгодно, хотя он и ума не мог приложить, для чего, вероятно, не поймёт, не дочитав, а если и дочитает однажды, то всё равно ничего не поймёт или позабудет, с чего всё началось.

Попытался выйти на улицу, дверь поддавалась чрезвычайно туго, он давил плечом, позвоночник начал отзываться болью, тот процесс сильно подкосил его здоровье. Уже разъярённый, он бросился в щель, поскользнулся на конвертах, насыпанных горкой, и упал